В июле в соцсетях и СМИ появилась история владелицы приюта «Сибирский алабай» Валерии Зубковской: она вывезла из деревни под Oяшем восемь собак — шесть взрослых особей и двоих щенков. В октябре их бывшая хозяйка вышла на связь с редакцией: рассказала, что ей отказываются возвращать питомцев — по словам Валерии Зубковской, помещение не подходит для проживания собак. Журналист Сиб.фм приехал в дом Натальи Мухосимовой, чтобы увидеть, в каких условиях живут оставшиеся там питомцы.

— Соседи не заходят совсем, говорят: «У тебя воняет, дышать нечем, и вообще собаки порвут». Но иногда помогают — остатки мяса дают, творог, сметанку собачкам.

Наталья встречает нас возле покосившегося забора. Когда-то он был ярко-изумрудного цвета, как и одноэтажный дом на просторном дворе. За калиткой покачиваются от порывов ветра тонкие, выше человеческого роста стебли растений.

— У меня здесь жара 40 градусов обычно: 10 сантиметров штукатурки, окна маленькие, потолок низкий — дом очень тёплый! Я когда собакам кашу на двух плитках варю, никакие обогреватели и печка не нужны. Тепло, сухо, светло, покушать есть — замечательная будка!

Женщина легко отворяет массивную деревянную дверь.

— Специально выбрала дом подальше, чтобы собаки не мешали соседям — здесь рядом только конюшня. Насовсем сюда не хотела, мне тяжело без отопления и ванны, всё-таки всю жизнь в городе прожила.

Наталья переехала в дом на окраине посёлка Станционно-Oяшинский семь лет назад, когда ей было 50: продала квартиру в городе и за 680 тысяч купила этот дом и комнату в тихом центре. Сейчас там живёт дочь подруги с ребёнком. Когда подруга умерла от рака, женщина не смогла оставить её дочь без помощи.

— В городе я задыхалась от астмы: приступ за приступом, постоянно по больницам и стационарам, без аппарата не могла дышать. Врач сказал, что остаётся только переехать на свежий воздух, — рассказывает женщина, суетливо перекладывая полупустые блистеры таблеток.

Вместе с ней здесь поселилась старая подруга Марина.

— Одна я сюда никогда бы не переехала! Я мужа похоронила, она развелась, обе животных любим — вот и стали жить.

Вместе веселее и легче. Мы стихи писали, пели, танцевали, веселились, как девчонки!

Конечно, здесь много чего про нас и думали, и говорили. Но вот какой нам, простите, секс? Поговорить, концерты и выставки обсудить, отдохнуть съездить, хондроз намазать, в конце концов. Собак покормить, пока я в больнице — их ни в доме, ни во дворе одних ведь не оставишь, алкаши сожрут. У какого-нибудь местного фермера заработают 500 рублей, купят бутылку — закусить чем-то надо же. Так они приманят едой, камнем по голове, а потом у живой собачки заднюю ногу отрежут и зажарят, а её подыхать скулящую оставляют.

Наталья почти бегом подходит к двери, широко распахивает и кричит в глубину двора: «Плюшка, заходи домой! А Мишка где?» Собаки бурей проносятся в дом.

Пока дверь закрывается, полоска солнечных лучей высвечивает чёрный от копоти потолок.

— Поэтому «адский дом» назвали, из-за этой комнаты. Через год, как мы переехали, в доме случился пожар. Поставили перловку для собачек на плитку, на «единичку», и спать легли. Когда уснули, проводка коротнула и загорелась, автоматы не выдержали. Сосед мимо шёл, он и увидел, что дом полыхает. Проводка везде горела, задымление по всему дому. А мы угорели внутри, проводка-то токсичная, — Наталья резким, будто рваным движением, поправляет волосы — коротко cтриженые и полностью седые.

— У меня по дороге в больницу клиническая смерть случилась, но через неделю в реанимации отошла. Марина 21 день пролежала в коме с отгнивающими лёгкими и умерла. Я её в городе похоронила, рядом с мамой. Теперь шесть лет одна тут.

Наталья раскладывает на тонком пледе выцветшие фотографии. Одна из них заламинирована — большеглазая девушка с тёмными волосами склонила голову к тонким запястьям, лежащим на гитаре. Сквозь прозрачную плёнку видны чёрные разводы.

— Помню, спускаюсь в метро, а там девочка с гитарой, поёт «Любовь и разлуку» окуджавскую. Тогда мы с Мариной и познакомились. После её смерти не могу больше на машине ездить: привыкла, что, когда я за рулём, рядом всегда сидели подруга и любимая собака Доча. Она тоже умерла, 24 года было ей. Всегда они были в машине, без них не могу ехать.

Наталья провела за рулём 37 лет. Когда-то она водила машину скорой помощи — специально для этого получила права категорий B и С. После работала водителем-телохранителем и занималась автогонками.

«Конечно, скучаю по машине — я 37 лет за рулём, любую по гайке разберу», —

с почти сгоревшей сигареты срывается ещё горячий пепел.

— После пожара хотела руки на себя наложить, у меня тогда никого не осталось. Я уже всех похоронила: мать, мужа, подругу. У меня никого нет, кроме собачек. Я без них умру, и они без меня тоже. Я когда ухожу, Плюшка вот сюда ложится, — Наталья хлопает сухой ладонью по столешнице, накрытой новой клеёнкой, — и в окно смотрит. Пока не приду, здесь и будет. Сосед говорит: «Всегда знаю, когда тебя дома нет — Плюшка твоя большеглазая на столе».

Дважды в неделю Наталья приезжает в город, к двоюродной сестре — из семьи в живых осталась только она. Есть у женщины и брат, который живёт в Североморске, но они давно не общаются.

— Когда приезжаю, ходим в театры, на концерты, у меня подруги там. У сестры машинка-автомат и ванна — в ней полежать очень люблю! Я ведь городской житель, а не деревенский, поэтому у меня в огороде и бардак, — взмахивает жилистой ладонью Наталья. — Двор, конечно, расчищаю, иначе там всё заросло бы крапивой и репейником, но нельзя, там собаки гуляют.

Если не они, я бы точно с ума сошла — тяжело и скучно здесь.

Конечно, нахожу чем заняться: стихи читаю, например. У меня тут Шекспир, Булгаков, Пастернак... «Доктор Живаго» — мой любимый роман! Иногда заглядывает знакомый писатель, но сейчас он в больнице с онкологией. Но заходили бы ко мне часто, собаки не боялись бы так.

В дверном проёме, ведущем во вторую комнату, виднеется застеклённый стеллаж. Полки плотно заставлены книгами в старых переплётах.

Мы в доме почти час, но четверо собак так и не вышли из-под дивана в соседней комнате. Они реагируют не только на вспышку камеры — даже лёгкий поворот головы заставляет забиться в самую глубину угла. Их совсем не видно в этой темноте, только глаза посверкивают большими чёрными бусинами.

— Прячутся — боятся, что их тоже заберут. Я ведь тех — сама, на руках... — голос Натальи будто рушится.

— Сама вынесла и в клетки посадила. Через силу тащила тогда в эту машину. Потом две недели есть не могла. Они у меня в глазах стоят до сих пор, зовут, а я это чувствую.

Зеленоватые, всё это время совсем потухшие глаза, начинают блестеть от удерживаемых слёз.

— И бутылки те, которые они засняли... Этому дому 70 лет, в сарае чего только нет, и бутылки, конечно — у людей сколько и праздников, и поминок здесь было. А они их сняли и сказали, что я алкашка, — женщина сжимает истрёпанную папку, в которую бережно убрала старые фотографии. Обтянутые тонкой, но огрубевшей кожей, костяшки белеют. — А с алкашкой 22 собаки смогли бы жить разве? Одно время и 27 кормила, а 2 года назад, когда сюда приехали, было 16. 8 я этим летом и отдала...

Наталья резко поднимается, за два шага подходит к маленькому окну и вытаскивает с наружной стороны две большие кастрюли. В каждой — доверху варёной гречневой каши.

— Им же всего хватает, каша всегда есть: гречка с говяжьей обрезью, яйца, жир говяжий, печёнка куриная... А ещё сахарные косточки покупаю, они ими зубы чистят.

Женщина раскладывает гречку по глубоким алюминиевым мискам, затем пальцами цепляет из отдельной кастрюльки куски варёной печени и крошит сверху. Собаки всё равно остаются под диваном в соседней комнате. Кажется, будто они совсем не двигаются там, полностью слившись с темнотой.

— У них под диваном и в столе собственные норки. Им там уютно, спокойно, как в домике.

Наталья снова встаёт — движения у неё всегда порывистые и угловатые, которым мало места в доме с двумя комнатками и низким потолком. Она в который раз пытается расставить на столе распечатанную при нас одноразовую посуду: «Пока кофе не выпьете, в такую долгую дорогу не пущу!» Лёгкие стаканчики снова падают, а ковшик с водой закипает на плите уже в третий раз.

— У меня детей нет: родилась с детской маткой, из детдома муж брать не хотел. А когда он умер, мне одной не дали — мол, неполная семья. Но я с детства животных люблю: всегда кошек и собак спасала, голубей кормила. Когда-то даже ужа притащила домой! — Наталья улыбается, и эта улыбка высвечивает рельеф глубоких морщин, особенно заметных в уголках глаз и обескровленных губ. — Понимаете, они преданные: им только чтобы хозяйка рядом была, и больше ничего не надо.

Мне говорят: «Ты спишь с собаками, ты их ешь» — а я их спасаю. Постоянно с улицы тащу: принесёшь, отогреешь у печки, а она смотрит этими глазами своими — и вот куда её? Всем ведь жить хочется: чтобы тепло, светло, покушать было, и чтобы любили.

Я старалась всю жизнь людям и животным добро делать, это моё предназначение.

Плюшка кладёт лапы ей на колени и будто «подныривает» глазами, стараясь поймать взгляд хозяйки.

— У нас с сестрой договор: если я день-два не отвечаю на звонки — а мы каждый день по часу разговариваем — значит, со мной что-то случилось. Тогда она приедет и увезёт собак в городской приют, они в любом случае не погибнут, — Наталья несколько раз щёлкает зажигалкой. Это уже третья сигарета за время нашего разговора. — Друзья, конечно, не понимают, зачем я ради животных в таких условиях: это ведь не жилой дом, а будка настоящая. А я просто их люблю, и они меня любят и ждут. Это мои дети и внуки, — снова улыбается женщина и натягивает на ладони рукава бордового свитера — пытается спрятать дрожащие руки с выступающими венами.

— Мне бы внуков качать, но вот так получилось — родилась такой, не переделать уже.

Но кого-то надо обнимать, кормить, ухаживать — нельзя же одному.

А у них всех такая короткая жизнь, ну что такое эти 10-15 лет! — Наталья механически вытягивает шерсть из расчёски, но её взгляд уже совсем не в этой комнате. — У меня собаки долго живут: Плюшке 6 лет, мамке её 13, Чубайс 21 год прожил... Умирают, конечно: от старости и от болезней, которых нельзя было вылечить.

Плюшка, так и не отошедшая от хозяйки, утыкается носом в её руку. Наталья словно отяжелевшими пальцами гладит собаку между ушами с подрагивающими кисточками на концах.

— Люлюля, иди сюда, ко мне, девочка, — стучит ладонями по коленям Наталья.

Собака в соседней комнате медленно отходит от дивана, но всё-таки останавливается в дверном проёме. — Специально придумываю такие имена, как больше никого не назовут, — снова улыбается женщина, медленно стряхивая с джинсов остывший пепел.

— На них смотрю и всю жизнь вспоминаю. Я ведь весь мир объездила: машины гоняла из Германии, и Европу мы видели, Москва как мне нравилась...

А сейчас вся жизнь в них — я только им нужна, больше никому, всех похоронила. Знаете, как страшно жить, когда никому не нужен?

Мы прощаемся на том же месте, где Наталья встретила нас два часа назад. Она докуривает шестую сигарету и рассказывает, что в городе, у сестры, хранятся нарисованные ею картины.

— А стихотворения ваши о чём? Вы рассказывали, что и пишите тоже.

— В следующий раз, как приедете, обязательно вам почитаю, — улыбается женщина, привычным движением захлопывая дверь машины.

В зеркале заднего вида отражается, как она долго стоит, обхватив себя за плечи и глядя вслед уезжающему автомобилю.