Небо, земля, люди

В августе 2012 года новосибирскому режиссёру-документалисту Юрию Шиллеру исполнилось 70 лет. В новосибирское отделение союза кинематографистов прислали поздравительные телеграммы из правительства, а на телеканале «Культура» в честь юбилея показали ретроспективу фильмов Шиллера и передачу, в которой его называли «классиком отечественного и мирового документального кино». Сам «классик, корифей и легенда» в это время был на съёмках в месте настолько глухом, что даже мобильный телефон там не работал. Корреспонденту Сиб.фм удалось встретиться с режиссёром в перерыве между экспедициями и поговорить о том, чем документалистика отличается от хроники и почему нет эстетической разницы между игровым и документальным кино.

Почему вы не стали режиссёром художественного кино? Вы ведь именно для этого поступали во ВГИК?

Мне тогда даже в голову не приходило, что помимо игрового кино существует ещё и документальное. Окончив ВГИК, я сразу же сделал полнометражный художественный фильм. Редко бывает, чтобы молодому режиссёру досталась такая работа, обычно приходилось ждать несколько лет. Потом прошло много-много лет и я сделал другой игровой.

Но документальное кино я стал снимать уже на втором курсе ВГИКа. Тогда студии присылали заявки, приглашали к себе студентов. Так летом я поехал на практику в Хабаровск и на Дальнем Востоке сделал документальную картину. На следующий год я снова поехал туда и снял фильм «Рыбаки», который стал моей дипломной работой.

Я получил за него первый приз на фестивале ВГИКа. Тогда председателем государственной комиссии был великий режиссёр Донской.

Он сказал, что в этой картине есть все элементы игрового кино. Обо мне до сегодняшнего дня некоторые киноведы говорят: «Шиллер не снимает документальное кино, это всё равно кино игровое. Он без актёров делает что-то такое, что кино не документальное».

Чем вас привлекла кинодокументалистика?

И сложность, и прелесть документального кино в том, что, снимая картину, никогда не знаешь до конца, что там впереди. Бывает, ты всё продумал, а во время съёмок иначе повернулось. Мы имеем дело с реальностью, а она может меняться непредвиденно, как всё в судьбе человека. Допустим, вы поехали снимать мужчину и женщину потому, что они безумно любят друг друга.

Вам хотелось сделать картину о потрясающем чувстве, которое редко встречается. Вы приезжаете и застаёте их в состоянии развода.

Плохой режиссёр теряется, возвращается домой и рассказывает директору студии, какая неудача его постигла. Режиссёр настоящий, который ищет и чувствует, эту ситуацию сразу же принимает и начинает новую историю. В то же время всегда должна оставаться идея того, что ты хочешь сделать. Другими словами, так не может быть, чтобы ты снимал о любви, а снял о ненависти.

Шиллер считает себя приемником американского документалиста Роберта Флаэрти, создавая свои картины «методом длительного наблюдения»

В принципе, эстетической разницы между игровым и документальным кино нет. Есть просто кино. И, на мой взгляд, первые три года учёбы студентам надо заниматься просто режиссурой. А потом уже сам человек почувствует: если у него есть желание что-то самому придумывать — это игровое кино. Если ему ужасно интересна реальность и он умеет её передавать — это неигровое кино. Не хроника, потому что там должна быть только точная передача того, что мы увидели, и ни в коем случае не должны свои ощущения передавать.

В документальном же кино автор имеет право на то, чтобы выразить себя, своё ощущение мира.

Что сложнее — показать человека естественным да ещё раскрыть его, когда он часто и сам этого не знает, или с актёром добиться ощущения реальности?

Я думаю, одинаково тяжело там и здесь. У меня получилось так, что тянет и туда, и сюда.

Вы сняли больше 60 документальных картин, получили за них массу наград, но широкая известность пришла только после художественного фильма «Воробей», который был показан на Московском международном кинофестивале. Если хочется прославиться, о документальном кино надо забыть?

«Воробей» — единственная российская картина, выдвинутая на XXXI Московский международный кинофестиваль

Есть «известность» и «известность». Они разные. Я много лет делал картины, и «Воробей» не стоит тех фильмов. Я даже немного разозлился. Для меня известность в том, что, когда я снимал свои ленты и встречался с разными очень простыми людьми, они мне часто говорили: «Я видел вашу картину, и она мне запомнилась». Они их любят — и это для меня самое великое.

Вы продолжаете участвовать в кинофестивалях?

Когда я был помоложе, много мотался по миру, а сейчас стало гораздо интересней ездить по России. На Запад свои картины я очень быстро перестал отдавать. В течение последних 15 лет этого не делаю.

На западных фестивалях хотят видеть Россию совсем не такой, какой хотели бы знать её мы. Может быть, нас боятся, может быть, не верят в Россию хорошую. Но многие российские ленты, которые в последние годы были представлены на международных фестивалях и получили высокие оценки — это картины, показывающие нашу страну с неприглядной стороны, откровенно жёсткие. А на самом деле, мы с этими странами похожи. Я встречал людей в Америке, в Канаде, которые смотрели наше, сделанное в лучших традициях документальное кино, и я даже не думал, что они так любят эти картины.

Первый документальный фильм — «Прибытие поезда на вокзал Ла-Сьота» 1895 года Огюста и Луи Люмьеров

А где сейчас делают хорошее документальное кино?

Хорошие картины делают восточные страны, южные. Душевные, с очень интересными находками, напоминающие настоящее художественное кино. О человеке, о судьбе, что в какой-то степени близко русскому кино.

Наше документальное кино считалось одним из лучших в мире. Оно строилось не на информационных вещах, а на настроенческих. Весь мир любит русское кино, потому что в нём есть и улыбка, и слеза. Сейчас такого кино мало. И всегда было мало. Очень сложно сделать искусство через реальность. Но в настоящий момент в России с этим стало совсем плохо. Мало хорошего кино снимают. Я достаточно много смотрю лент — постоянно идут какие-то фестивали, и мне присылают диски, чтобы я дал свою оценку.

Особенно горько то, что мало картин не то чтобы добрых, а в которых есть человеческое отношение к людям. Когда автор ищет в человеке человека, а не грязь.

Кроме того, молодые режиссёры заняты тем, что стремятся сделать что-нибудь такое, чтобы на фестивале понравиться. Они просчитали алгоритм успеха. Поэтому молодёжные картины во многом очень похожи одна на другую. Когда-то мы тоже были молодыми и, конечно, поначалу хотели снять как Феллини, Антониони, но, выходя из стен вуза, начинали делать то, что думали, видели, чувствовали.

Искусство настоящее не бегает за тем, как «надо». Понимаете, прежде говорили: цензура, это не дают делать, то не дают. Но режиссёры снимали удивительные картины, в которых не было никакой фальши. Теперь же всё дали, никаких запретов — и вдруг почти исчезло искусство, ничего стоящего не делается. Но я думаю, что это временно. Мода быстро проскакивает. Другое дело, что жестокости такой, как сейчас, прежде не было. А ведь наше поколение — дети войны.

А где сейчас можно посмотреть неигровые фильмы?

В Америке есть целые каналы, которые показывают документальное кино, очень большие деньги за него получают режиссёры. В России, за исключением канала «Культура», телевидение работает на рекламу — считается, что зрителям для рейтинга нужны кровь, насилие, скандал, поэтому неигровое кино практически ушло с телеэкрана. Отснятое кино документалисты привозят в Министерство культуры, которое затем отправляется в Государственный архив. Там оно хранится, его может взять и посмотреть любой человек. Такая система существовала всегда, за исключением того, что прежде новый фильм обязательно показывал один из каналов центрального телевидения. Мои родители смотрели все мои работы.

Американский документальный фильм «Корпорация «Еда» снимался три года. Большую часть его бюджета режиссёр Кеннер истратил на юридическую защиту от многочисленных исков разоблачённых им производителей

Вы удовлетворены тем, как сейчас складывается ваша творческая жизнь? Вам не было тесно в Новосибирске, не хотелось уехать в Москву?

Мне нравится моя жизнь. Я занимаюсь тем, что мне интересно. Сейчас я делаю картину «Крестьянские дети» и мне больше ничего не надо.

Хотя в Москве есть своя прелесть жизни — там много всего. Там есть такие клубы, где молодые ребята смотрят документальное кино, которое мы снимаем, и потом часами о нём спорят. Я жалею, что у нас этого нет. Но жить в Москве даже мысли не возникало. Приглашали во ВГИК взять мастерскую, но как подумал, что пять лет не буду делать кино. Нет, я не хотел с ним расставаться.

Я хочу, чтобы продолжалось то, что у меня есть. Чтобы этот мир не изменился, не стал чужим. Вот такой я его принимаю: небо, земля, люди. Я живу там, где снимаю, где занимаюсь любимым делом, где рядом со мной живут интересные люди. Я люблю природу, деревеньки, чего в Подмосковье уже нет. Мне многие москвичи завидуют, что живу в Сибири. Я их понимаю.