Сиб.фм запускает спецпроект «Читальный зал», в котором каждую пятницу, перед выходными, будут публиковаться рассказы сибирских авторов, исторические очерки, зарисовки о жизни в Сибири. Первый материал — рассказ руководителя центра для детей с нарушениями в развитии Алексея Бороздина о жизни в послеоккупационной деревне. Это история о том, как доносчица стала главой села, а хлебные карточки — инструментом в борьбе за власть.
1943 год, март. Яркое солнце, рыхлый снег, и кто-то крикнул матери, что Женю Пыняеву с Полиной увозят на Соловки. Мать охнула и побежала на улицу, я тоже побежал. Около дома Пыняевых стоят сани с лошадью и кучером, в снегу валяются разорванные детские книжки с картинками, около своих домов молча стоят бабы, посреди улицы из снега торчит чёрное пианино.
Когда немцев выбили из Курска, все побежали в Знаменскую рощу к немецким складам. Бабы тащили свою же картошку, хитрые мужички обрезали кожу с диванов, мальчишки несли лыжи с палками, а Витька Тушкан с сестрой Шуркой притащили пианино. Как они его несли по глубокому снегу полтора километра, никто не видел, но инструмент не прошёл в узкую дверь их хаты и уже месяц стоял на улице.
Женя Пыняева с дочерью вышли из дома с небольшими узелками, с ними двое молчаливых военных, все они сели в сани и уехали. На улице стояла жуткая тишина.
Мне было жаль Полину, ведь совсем недавно мы, шестилетние дети, танцевали с ней на столе перед нашими солдатами, а потом целовались под столом.
Более 16 миллионов человек погибли на оккупированной немецкой армией территории Советского Союза
Первые наши солдаты после почти двух лет оккупации — сколько радости, сколько слёз, словами не передать! А форма! Глядя на родные наши шинели, погоны и винтовки, мы, ребятня, орали, плясали, барахтались в снегу и не могли остановиться. Женщины собрали на стол скромную закуску, какую-то выпивку, и впервые за долгие месяцы страшной невыносимой жизни они пели песни, не оглядываясь по сторонам. От этих песен — то грустных, то весёлых — наши детские страхи постепенно улетучивались и забывались.
Тем временем ребята постарше сбивали с домов вывески с немецкими названиями наших улиц. Сработаны они были из хорошей жести на крепких подрамниках. Некоторые из них долго потом валялись по задворкам, другими были заколочены дырки в крышах или заборах.
Наши. Между прочим, среди них оказался знакомый моей матери. Ещё во время оккупации к нам в дом постучался явно нездешний человек и попросил попить. Мать вынесла ему кружку воды, он попил и спросил, как пройти в город. Одет он был по-деревенски, но по говору на деревенского не похож. Лапти новые и чистые, хотя на улице непролазная грязь, — видимо, он только что надел их на пустыре, что за нашим домом. Мать посмотрела на его лапти и сказала, чтобы он зашёл к нам во двор и вымазал лапти грязью.
— А то, неровён час, на полицая попадёшь, — сказала она.
Человек недоверчиво посмотрел на неё, но во двор вошёл и лапти грязью вымазал. Всё молча и насторожённо. Это было осенью
Потом, уже зимой, он опять зашёл к нам, также направляясь в город, но уже не боялся нас, и вот теперь он среди первых наших!
Мать узнала его сразу, память на лица у неё была цепкая, они поздоровались, вспомнили свою первую встречу. Он сказал, что он разведчик.
— Да я и так догадалась, — ответила мать.
Солдаты ушли дальше, всем, особенно нам, мальчишкам, стало грустно и тоскливо, а теперь и Полину увезли неизвестно куда.
Целый день хата Пыняевых стояла пустой, бабы не решались туда войти, а вечером в неё въехала Раиса Бочарова с тремя дочерьми. Радости по этому поводу на улице не было, потому как все уже знали, что Раиса написала донос, будто Иван Пыняев сдался в плен.
Женю с дочерью на Соловки, а хата переходит Раисе, она теперь тут хозяйка.
Соседки между собой рассуждали, конечно, где же это Раиса увидала, как Иван сдавался в плен, если всё время жила в соседней деревне, да и власть в городе уже была и могла проверить её донос, но оказалось проще отправить женщину с ребёнком на десять лет за тридевять земель.
В заботах как-то не заметили, что Раиса упорно рвётся в уличкомы. Сначала не могли понять, зачем это ей задаром возиться с бумажками и справками, а может, предполагали некоторые бабы, она хочет хоть как-то загладить свой донос...
Всё выяснилось позже, когда её с третьего раза всё-таки выбрали. Для этого она несколько раз ездила в город стирать и мыть полы у какой-то районной начальницы. А вот когда она стала уличкомом, и в её руках оказались хлебные и промтоварные карточки, то сразу показала всем, кто тут главный и за кем надо бегать!
Хлебные карточки — это жизнь, если они есть, и это почти голодная смерть, если их нет. Раиса понимала это лучше других и извлекала для себя пользу, как только могла: в один дом зайдёт — пообедает, в другом доме схватит чего-нибудь, в третьем что выпросит, и так весь месяц. А карточки отоваривать надо каждый день, и некоторые семьи неделями сидели без хлеба.
Во время Второй мировой войны нормированное карточное распределение основных продовольственных товаров было введено в СССР, Германии, Великобритании, США, Канаде, Японии и других странах
Конечно, тем, где дома был мужик, было проще, а вот за кого заступиться было некому, тёте Дуне, например, нашей соседке, Раиса отдавала карточки в конце месяца, когда отоварить их было почти невозможно. Муж тёти Дуни, Кузьма, пропал без вести, и жила она с сыном Мишкой.
Каждый день она ходила за Раисой, выпрашивая свои карточки, приходила к нам и плакала, но можно представить, что с ней делалось дома! Жалобы в райисполком не помогали — Раиса тут же бежала туда стирать и мыть полы, и всё оставалось на своих местах.
Нам Раиса карточки приносила тоже нерегулярно. Когда совсем становилось невмоготу, мать ругалась с ней, а Раиса только этого и ждала, они долго и громко кричали друг на дружку, вспоминая, что было и чего не было, но этим всё и кончалось. Тогда мать шла на хитрость: она звала Раису есть блины, и через пару дней мы получали свои карточки.
Почувствовав безнаказанность, Раиса повела себя как настоящий тиран. Она могла посылать женщину несколько дней подряд восстанавливать город, и женщина работала там, оставляя детей без присмотра, могла послать на один день, а могла вообще не посылать; могла выдать американские резиновые сапоги или канадские ботинки (ходить, особенно детям, было не в чем), а могла и не выдать. Когда она получила два будильника, оба достались её подружкам, хотя правильнее было выдать их тем, кто работал в городе, и кому приходилось очень рано вставать.
Сегодня она жалела соседку, проникалась её нуждами, плакала вместе с ней, обедала у неё, и, казалось, ближе и роднее нет на свете двух этих несчастных женщин, а через два дня ненавидела её и, в конце концов, сделала всех жителей нашей улицы заложниками своих симпатий и антипатий. Скоро к ней зачастил налоговой инспектор Ненарочкин, появились подружки, патефон, самогон, песни и танцы до утра. Ненарочкин, как догадывались соседки, постоянно пасся в этом стаде, но лучшие куски, как уличкому, всё-таки доставались Раисе.
Однажды кому-то понадобилось подписать справку, бабы постучали Раисе в окно и увидели, как голый инспектор убегает из кровати на кухню, то-то потом было смеху!
Гулянки продолжались, а со временем живот у Раисы начал подозрительно увеличиваться. Подружки заметили это и начали потихоньку от Раисы отходить, а когда ей приспичило рожать, они попрятались по хатам и в самую последнюю минуту в город, в роддом её повела тётя Дуня — та самая тётя Дуня, над которой так безжалостно измывалась Раиса. Она же, тётя Дуня, через неделю привела её с младенцем из роддома домой.
Ты, дорогой читатель, подумал, что Раиса после этого изменила своё отношение к тёте Дуне? Да она ещё больше возненавидела её, издевательства над ней становились более изощрёнными, и неизвестно, чем бы всё это кончилось.
Но карточки отменили, Раиса потеряла свою силу, а вскоре её и вовсе переизбрали.
Уличкомом стал пришедший с фронта однорукий Никита Артемьев, и улица успокоилась. Но не успокоилась Раиса. Она ходила по домам вместе с Ненарочкиным, помогала ему выбивать долги и недоимки, и не было на нашей улице ни одной бабы, с которой Раиса не заводила бы склок, ссор, и всего того, что так радовало её душу, и не видно было, что это когда-нибудь кончится!
— Ей бы динаму крутить, — подтрунивали мужики, — со светом бы сидели!
Однажды мартовским утром на улице раздался истошный бабий крик, это от дома к дому бегала Раиса, стучала кулаками в окна и сквозь рыдания кричала:
— Просыпайтесь, товарищ Сталин умер!
Как известно, во время войны власти ослабили давление на церковь, разрешили службу, но в конце сороковых годов, после победы, давление возобновилось и доходило до того, что и на Пасху, и на Троицу объявлялись воскресники. Люди плевались, кому хотелось в выходной день, да ещё в праздник, куда-то идти и невесть что делать?! И тут на сцену снова выступала Раиса. Строя из себя железного борца за советскую власть, она бегала по хатам и помогала Пете Канищеву, единственному коммунисту на нашей улице, выгонять людей на работу.
Петя этот в двадцатых годах прославился своим участием в церковных погромах, за что получил уличную кличку «Петя Красный». Тогда же сочинили частушку со словами «Петя Красный — человек опасный». Это был мрачный, малоинтересный человек, и без особой надобности мало кто с ним общался.
На территории бывшей РСФСР к 1941 году в 25 областях не осталось ни одного действующего храма, а в 20 областях их осталось от одного до пяти
С Раисой открыто конфликтовал только один человек — её сосед Витька Тушкан, вернувшийся из Севастополя, где служил на линкоре «Новороссийск». Конечно, он не забыл донос Раисы, не забыл, как увозили на Соловки его соседок мать и дочь Пыняевых, и стал для неё настоящим мстителем. Одну его проказу до сих пор помнят в тех местах. Витьке во время оккупации было лет
Это было уже при Хрущёве, когда якобы Витька написал об этих бомбах в военкомат, и хотя никому ничего Витька не говорил, а написать, в общем-то, мог любой, но всем хотелось думать, что написал именно он. Красавец-матрос, он один откровенно презирал её, и одного его она боялась!
И вот однажды в июне, когда в огородах всё цвело и благоухало, к дому Раисы подъехали два бронетранспортёра с сапёрами на борту. Они разгородили плетень около раисиного дома, въехали в её огород и стали искать неразорвавшиеся бомбы.
Сапёры с миноискателями затоптали всё, что там росло, ничего не нашли и уехали, пообещав вернуться.
Раиса кричала, угрожала и судом и Божьей карой, но это не помогло.
Пока сапёры копались в Раисином огороде, улица наша становилась всё веселее и веселее, а вечером старичок Тихон вышел на крыльцо с гармошкой, и девчонки долго пели песни и частушки.
Время шло, Раиса по-прежнему жила в гуще уличных сплетен и склок, по-прежнему была на виду.
Мне писали, что во время перестройки, когда из пепла начали возрождаться храмы, она зачастила на богослужения, но не столько молилась там, сколько подмечала в службе ошибки священников и писала в СИНОД. По её милости разбирательства в храмах города длились годами!
Трое её детей давно разъехались по другим городам, с матерью осталась одна Клава. Когда прихожане перестали пускать Раису в храмы, всю свою энергию она направила на свою дочь и её семью.
Недавно мне позвонили и рассказали, что Клава выстроила себе новый дом, чтобы жить отдельно от матери. В нём ещё не было печки, и зимой, когда семья Клавы под напором матери оказалась на грани распада, она закрыла её в холодном доме на замок, и
Подпишитесь на нас в Telegram
