Мода на русский язык

Автором текста для «Тотального диктанта-2015» стал специалист по древнерусской литературе, доктор филологических наук, писатель Евгений Водолазкин. Текст «Волшебный фонарь», который 18 апреля написали под диктовку десятки тысяч человек в 58 странах мира, рассказывает о жизни дореволюционного Петербурга — самом замечательном, по мнению самого автора, времени в истории России. О том, какую роль может сыграть любовь к диктанту в российском образовании, как сберечь русский язык и на какие проблемы в обществе указывают новые типы героев художественной литературы, корреспонденту Сиб.фм рассказал Евгений Водолазкин.

Стать автором текста для «Тотального диктанта» — что для вас это значило? О чём вы задумались, когда его создавали, и о чём должны были задуматься те, кто его писал под диктовку?

Прежде всего мне очень приятно, что меня пригласили сочинить текст для «Тотального диктанта», потому что я считаю это делом очень полезным — почти невероятным. Я не мог себе представить, что можно заставить любить диктант, это всё равно что полюбить контрольную по алгебре. Вещь вроде бы невероятная, но удивительным образом организаторы движения это сделали.

Иногда любовь к культуре проявляется в вещах, может быть, не столь монументальных. В конце концов, диктант — это обычная проверка знаний, сорокаминутная диктовка, но в данном случае меня изумило то, для скольких людей это имеет значение. Кто бы мог подумать.

У меня был уже готовый текст, на две трети написанный роман «Авиатор», фрагмент из него я и использовал для диктанта. Первоначально я хотел его несколько изменить, сделать более ярким стилистически. Но потом, отчасти под влиянием жены, которая подсказала, что, может быть, яркость здесь и не нужна, она будет отвлекать от прямой задачи диктанта — выявления грамотности, я оставил его строгим по стилю, но усложнил грамматически. Конечно, он не стал минным полем, но местом, где можно наступить на арбузную корку, уж точно.

C 21 апреля узнать свою оценку за «Тотальный диктант» можно на сайте

Хотел ли я что-то сказать своим текстом? Вы знаете, литература очень часто пытается заставить кого-то задуматься над чем-то, я решил отказаться от каких-то рекомендаций, советов и поучений. «Волшебный фонарь» — это три картинки дореволюционного Петербурга, не самого плохого периода в жизни России. Пусть мой текст будет знаком того, что у нас были по-настоящему симпатичные времена в истории и это одно из тех, на которое можно равняться.

«Тотальный диктант» может бороться с безграмотностью?

Безусловно, может. Более того, я полагаю, что в каком-то смысле он открывает новый путь к образованию. Понимаете, то, что является обязательным, часто отталкивает. Дети не любят грамматику и диктанты так же, как не любят чистить зубы. Можно кричать на ребёнка и заставлять, а можно заинтересовать процессом, рассказать, например, о действии зубной пасты, о том, как развивалась форма зубной щётки, и так далее. Именно такую, отчасти игровую, форму выбрали авторы «Тотального диктанта».

Самые впечатляющие вещи происходят неожиданно. Ситуация, когда модой становится писать диктант, производит большое впечатление, и думаю, это движение будет завоёвывать новых и новых поклонников и совершенствовать форму.

Уже сейчас можно говорить об институте «Тотального диктанта», который со временем может превратиться в одну из систем образования. На мой взгляд, это начало большого пути, горячим сторонником которого я являюсь.

В одном из эссе сборника «Инструмент языка» вы говорите, что в России не помешало бы учредить комитет по неологизмам, который бы утверждал (вводил) новые слова, предлагал замены одиозным заимствованиям. Почему он так и не появился в России и возможен ли вообще?

Я и сейчас считаю, что такой комитет был бы небесполезным — во Франции, например, такая организация существует и свою пользу доказала. Но я не уверен, что то, что работает на французской почве, заработает у нас. Здесь нужно попробовать. Дело в том, что у нас всё любят вводить волевым путём.

Закон Тубона во Франции запрещает использовать иностранные слова в документах правительства, на рабочем месте и в рекламе товаров

Одно дело, когда французы штрафуют за использование заимствованных слов вместо родных, другое дело, если это начнут делать у нас, — это может превратиться в какую-то беспрерывную склоку и принять нежелательные формы.

Поэтому комитет по неологизмам можно создать. Это не праздное дело — даже искусственное создание слов приносит свои плоды, именно благодаря этому процессу мы имеем в русском языке слова «холодильник», «паровоз», «пароход», «самолёт». Созданное, если я ничего не путаю, Карамзиным слово «предприятие» тоже обогатило наш язык. Другое дело, что нужно к этой деятельности относиться без ажиотажа, или, как говорил Лесков, без «свирепства и злобы» — не делать это ещё одним предметом раздора, а просто в качестве рекомендации предлагать использовать, в первую очередь журналистам.

Большое количество заимствований из английского языка — может, это не так страшно? Возможно, пройдёт время, и мы на это взглянем просто как на характеристику языка определённого периода? Читая «Войну и мир», мы же не раздражаемся, что русские герои говорят по-французски?

Скорее всего, так и будет. Французское засилье в XIX веке, когда по-французски говорила вся русская знать, причём говорила лучше, чем на родном языке, казалось временем крушения русской культуры. Но сейчас мы видим, что ничего страшного не произошло: Париж перестал считаться столицей мира, французское влияние исчезло, а с ним — и поток заимствований. Так же, я думаю, будет и с английским языком — его просто сменит какой-то другой, может быть, китайский.

Значит, русский язык стерпит всё? Или есть что-то, что может привести к трагическим последствиям для его носителей?

Язык — это очень здоровый организм, саморегулирующаяся система. Я уж не знаю, всё ли, но очень многое он может стерпеть. Что отличает наш язык сегодняшний от языка 50-летней давности? Раньше, прежде чем попасть в общее употребление, новое слово постепенно обживалось в русском языке, сейчас же его достаточно три раза произнести по центральному каналу — и, поверьте, половина населения его тут же начнёт употреблять в своей речи. Естественный процесс появления нового слова превратился в своего рода зомбирование. Поэтому надо быть очень внимательным к тому, что и как говорят СМИ, нужно построить такие отношения с журналистами, чтобы они не влияли на язык немилосердным, варварским способом.

Технический прогресс дал возможность транслировать ту или иную информацию мгновенно и повсюду. Это, с одной стороны, благо, а с другой — зло, потому что когда транслируется неправильное нечто, оно имеет такую же скорость попадания в головы, как и правильное.

В одном из интервью вы говорили, что все, кто идут учиться на филологию, любят слово и становятся либо его исследователями, либо создателями. Не кажется ли сегодня вам это утопией? Слишком много вокруг примеров, когда филолог скорее выберет профессию пиарщика или бортпроводника. Какие проблемы испытывает гуманитарное образование и наука?

Вы же помните, какие были шараханья в школьном образовании касательно русского языка и литературы: то русский сокращают, то увеличивают, то отменяют сочинение, которое чрезвычайно важно для умения составлять связный текст, для понимания литературы вообще. Сейчас дело немножко улучшилось — в ЕГЭ введено сочинение, но история последних 20 лет в отношении преподавания русского языка — это не история успеха. Естественно, не мог не упасть уровень грамотности, эрудированности и интереса к гуманитарным наукам.

В науке ситуация довольно скверная, на мой взгляд. Я не поклонник советского времени, но в тот период наука была общественно престижной, кроме того, была делом денежным. Кандидат наук, я уж не говорю про доктора, мог содержать семью и жить без особых финансовых проблем. Сейчас всё изменилось. Мне как-то приходилось говорить, что если в литературе появятся новые Акакии Акакиевичи, то они придут не из чиновничества, которое совсем неплохо себя чувствует, а из научной среды — это будет какой-нибудь младший научный сотрудник или аспирант.

Если я не ошибаюсь, стипендия аспиранта составляет менее 3000 рублей. Это значит, что он не может заниматься наукой сколько-нибудь серьёзно, потому что должен зарабатывать на жизнь. Это печальная ситуация, но всякое явление имеет и свои плюсы.

Жить на зарплату учёного тяжело, зато наука очистилась от тех, кто пришёл по каким-то ненаучным соображениям, остались только идейные люди, энтузиасты.

Но очень плохо, когда что-то делают только энтузиасты, потому что в конце концов этот поток иссякнет. Сейчас ещё старая гвардия в науке доживает свой век, а когда она уйдёт, нужно будет что-то решать. Пока я не вижу, что науку пытаются лучше финансировать, а то, что её отдали в руки менеджерам и создали так называемое ФАНО, тоже пока не дало никаких убедительных результатов.

Важно, чтобы все участвующие в процессе реформирования Академии наук, особенно те, кто принимает решения, понимали, что наука и, скажем, добыча полезных ископаемых — разные вещи. Есть вещи, которые изначально не рассчитаны на зарабатывание денег. Так, филология не обогатит государство и того, кто ею занимается, в денежном смысле, но она даст другое богатство — это нужно осознавать и учитывать.

Вам посчастливилось работать с Дмитрием Сергеевичем Лихачёвым. В воспоминаниях о нём вы называете его одним из нравственных ориентиров XX века, когда именно учёные брали эту роль на себя. В Средневековье же это были святые, а в XIX веке — писатели. Кому достаётся эта роль в XXI веке и нужна ли она вообще?

Трудно сказать. Мало того, чтобы такой человек возник, как вы совершенно справедливо сказали, нужно, чтобы эта роль была востребованной. В конце 90-х — начале 2000-х мне показалось, что такая роль себя исчерпала и, если бы были живы Сахаров, Лихачёв или Солженицын, я не уверен, что к их слову бы прислушивались. Но сейчас, в нынешнее время, я не исключаю, что в духовном лидере есть потребность. Другое дело, что такого рода люди появляются не так часто.

В художественной литературе в своё время были актуальны различные типы героев: «лишний человек», «новый человек». В вашем романе «Лавр» появляется новый тип героя — «вневременник» — человек вне времени. Почему появляется такой герой? Современному миру не хватает человека, способного пойти на жертву, отбросив всё ненужное, отдать жизнь ради вечной любви? Наш мир стал настолько тёплым и комфортным, что души не видно?

В каком-то смысле — да. Знаете, комфорт расхолаживает и очень многое закрывает от человека: закрывает чужие страдания, чужую смерть. Недавно я читал очень хорошую книгу отца Александра Шмемана «Литургия смерти». В ней он показывает, как в западной цивилизации всё направлено на то, чтобы скрыть от человека смерть. Это очень совпадает и с моими наблюдениями. Живя в Мюнхене, я понял, что смерть — это табу в западном обществе. Например, в крупных немецких городах запрещено в церкви отпевать покойников. Это считается негигиеничным, но на самом деле, мне кажется, некомфортным. Это повод убрать умершего человека из жизни живых.

Вот это стремление удалить смерть, болезнь ближнего, удалить всё, что может создать некомфортное ощущение, может привести к плохим последствиям. Знаете, бывает, по болезни человека долго не выпускают на улицу, и у него снижается иммунитет к микробам, которые раньше он преспокойно заглатывал в троллейбусе. Изоляция делает его слабым, и в конечном счёте он может погибнуть.

Русская культура устроена до сих пор несколько иначе, у нас ещё говорят на темы, которые уже считаются «некомфортными» в западном обществе. Другое дело, что наши культуры — это сообщающиеся сосуды, и, вероятно, нас ждёт тот же путь.

Но это странный путь, когда создаётся культ успеха с его новыми ценностями, которые превращают человека в машину для удовольствий. В Средневековье всего этого не было, и в романе «Лавр» я говорю о совершенно противоположных вещах: о вечной любви, вере, мыслях о бессмертии и смысле жизни. Мне казалось, что говорить о вечной любви в современном контексте смешно, никто мне не поверит, поэтому я поместил своих героев в Средневековье, когда именно эти ценности были в центре понимания мира. Работая над романом, я думал, что это никому не будет интересно, но писал, потому что должен был это сказать. В итоге мой роман стал открытием для меня самого: я устыдился того, что не оценил своих современников. Оказалось, что об этих вещах хотят говорить, хотят слушать.

Один из первых в России документально подтверждённых случаев фальсификации истории по политическим мотивам относится к царствованию Ивана Грозного.

Вы как историк, человек, знающий, что научное исследование должно основываться только на фактах, как относитесь к противостоянию России и Запада, к использованию истории в политических целях, её переписыванию?

Историю переписывали всегда, на любом этапе исторического развития — не только России, а любой страны мира. И есть старое утверждение — историю пишет победитель. Вероятно, в этих категориях рассуждают те страны, в которых сегодня пишут вещи совершенно удивительные с точки зрения того, кто оперирует фактами, а не эмоциями и политической целесообразностью.

Беда в том, что иногда всё в таком виде и остаётся. Иногда же истина проступает сквозь ту мифологию, которую начинает создавать пришедшая к власти группа. Тут уж как пойдёт.

К сожалению, нужно подчеркнуть — история не всегда предусматривает хеппи-энд. Иногда в памяти народов остаётся абсолютно ошибочная, внедрённая в голову версия.

На одно событие могут быть разные точки зрения, и часто они взаимоисключающие, но истина лежит где-то посередине. Бывают даже исторические курьёзы, когда эти взаимоисключающие точки зрения излагаются одним и тем же человеком. Был такой византийский писатель Прокопий Кесарийский: он писал историю своего времени, описывал жизнь императора Юстиниана, но параллельно писал «Тайную историю», в противоположном ключе, в очень нелестном для власти виде. Вообще же, нужно внимательно изучать исторические источники и отказаться от идеи использования истории в политических целях. Другое дело, что это пожелание вряд ли выполнимо. Мы видим, что тут и там история становится одним из мощнейших пропагандистских инструментов, и, боюсь, в ближайшее время от него никто не откажется.