Никто ничего не делает — все боятся

Пока петух не клюнет — поговорка обидная, но она очень точно описывает большинство процессов, которые происходят в нашей стране. С приходом гласности стало нормой ругаться на тотальную нищету: чиновники, особенно в регионах, практически любые проблемы объясняют нехваткой финансирования. Но гораздо опаснее людское равнодушие, остро обнажившееся в последние годы. Когда никому ничего не надо.

Детский омбудсмен Павел Астахов, посетивший Новосибирск на пике борьбы активистов с системой, сделал Дашу Макарову своим полномочным представителем.

И вот петух клюнул. У Даши Макаровой, жительницы новосибирского Академгородка, умер сын. В состоянии комы его везли через пробки в центр города, в больницу скорой помощи. Врачи ребенка спасти не смогли. После этого Даша взялась за наведение порядка в системе детского здравоохранения. Не без помощи активистов удалось решить задачу № 1: в местной больнице — ЦКБ СО РАН — стали реанимировать детей.

С момента нашей последней беседы прошло полгода. В этот раз на встречу со мной пришла уже не Даша, а Дарья Дмитриевна. Не то чтобы статус обязывает, просто именно так к ней теперь обращаются — с просьбами, проблемами и просто жалобами на жизнь.

Даша, ты замыкаешь на себе очень многие вещи, причем, не только в плане детского здоровья...

Это действительно так! Люди слышат «Павел Астахов» и обращаются с самыми разными вопросами. Хотя наша приоритетная задача — проблемы детского здравоохранения. Это 90% нашей работы. А ее очень много!

Например?

Одно из последних дел — почему в стационарах не кормят мам, которые лежат там с детьми до трех лет. Такая ситуация была в больнице № 4, куда госпитализируют новорожденных. Мне оттуда женщины позвонили: «Дарья Дмитриевна, у нас все плохо, нас не кормят, хотя мы сами — кормящие мамы». При этом, есть распоряжение от Новосибирского областного Фонда обязательного медицинского страхования (НОФОМС) за подписью госпожи Рубан, что кормить обязаны, но по факту этого не было. Сейчас в Госдуме пытаются пропихнуть новый федеральный закон о здравоохранении, он жуткий — читаешь и волосы дыбом встают! Впрочем, старый не лучше. По нему госпитализация вместе с ребенком родителю гарантирована, но стационары не обязаны предоставлять взрослым еду и койку. Это отдано «на откуп» региональным бюджетам с оговоркой, что и местом, и питанием родителей должны обеспечивать при госпитализации с детьми до трех лет. Врачи разводят руками — нам деньги не переводятся, а мамы возмущаются. Несколько женщин набрались храбрости, позвонили мне, мол, откуда молоко брать? Я позвонила в мэрию, мне выслали гарантийное письмо от ФОМСа. Тогда логичный вопрос — где деньги? ФОМС — очень богатая организация с миллиардными оборотами. Тем более, родители платят отчисления, и им обязаны питание предоставлять, сколько бы это не стоило. Сейчас в больнице № 4 все наладилось, оказывается, были какие-то задержки с переводом средств.

С чем к вам чаще всего обращаются?

Волонтеры, юристы и врачи консультируют людей в интернет-приемной общественной организации «Здравоохранение — детям», которую основала Даша Макарова

С вопросами по правам маленьких пациентов и их родителей. Наши граждане абсолютно не знают ни своих прав, ни, что еще хуже, обязанностей. Мы выиграли в мэрии Новосибирска небольшой грант — на 120 тысяч рублей — по правовому информированию населения. Эти средства пойдут на печать буклетов — что нужно знать при госпитализации, при вызове скорой помощи, о лекарственном обеспечении. Последний вопрос немаловажный, потому что там не то что пациенты, сами врачи толком ничего не знают! К нам в интернет-приемную поступает очень много вопросов по лекарственному обеспечению. Например, ребенок — диабетик, а на руки родителям выдают 50 стрип-полосок — глюкометров — для тестов. Надо 200, но всё остальное — за деньги. Или специальные инъекционные иглы очень дорого стоят и их тоже мало выдают. Приходит мама к педиатру — как быть? А ей отвечают — у вас ребенок инвалид, вы получаете выплаты, вот и тратьте эти деньги. Какие там выплаты? Получаю 8000, а надо 20000! Что делать? Мы в таком случае даем людям алгоритм. Не решаем что-то за человека, а даем ему «удочку» — рыбу он сам будет ловить. По большому счету, наша основная задача — воспитать некое гражданское самосознание в обществе.

Врачам тоже нужна «удочка»?

Конечно! Часто они и рады помочь, но сами не знают, куда в таких случаях обращаться. Потому что попросту нет чёткой, понятной и доступной инструкции — как для врачей, так и для родителей. Вакуум мы и будем заполнять — планируем завалить буклетами весь город. Первая партия — по стационарам — уже отправлена в печать. А еще будет вкладка от скорой помощи. Там, среди прочего, перечислено, что делать и чего не делать, пока ждешь скорую, если ребенок подавился, отравился, заработал ожог — самое основное. У нас народ темный, любят ожог мазать маслом, а так поступать категорически нельзя.

Ты стала уполномоченным представителем Павла Астахова. Тебе реально этот статус чем-то помог? Или — напротив — мешает?

Стало значительно проще! Я, конечно, понимала, что у нас сильно развита бюрократия, коррупция, ничего никому не надо и будет тяжело. Но Астахов объяснил: «Даша, самое главное, тебе не смогут сказать „нет“, или послать тебя, или забыть про тебя. Это важно». Он оказался прав, это сильно облегчает доступ, во-первых, к самим чиновникам, во-вторых, упрощает получение разных документов, отчетов. Я прекрасно понимаю — если пишут родители, то на них наверняка забьют. А от полномочного представителя просто так не отвяжешься. Хотя они всем должны отвечать, это их работа. Но обычным людям доказать сложнее, что их игнорируют.

Конечно, у части населения неоднозначное отношение к самому Павлу Астахову. И многие считают, что мы — лучшие друзья. Это не так. Я его видела два раза в жизни, мы переписываемся по интернету по каким-то важным ключевым моментам. Скажем, по ситуации в Искитимской ЦРБ, коллектив которой зимой прислал мне письмо, дескать, Астахова мы не дождались, но очень хотим, чтобы у нас тут хотя бы что-то изменилось — больше мы не можем! Мы с юристом ездили в эту больницу, если коротко — я была просто в шоке. Конечно, я думала, что это у нас в Новосибирске плохо. Нет, у нас еще ничего по сравнению с Искитимом. А ведь там градообразующее предприятие — один из главных поставщиков цемента на олимпиаду в Сочи. У них денег должно немерено быть. Но приезжаешь туда и кажется, что попал в Грозный после бомбежки. Врачи провели нас по поликлинике, показали все. Инфекционное отделение — просто хлев, человеку там в принципе нельзя находиться, а детей больных содержать, еще и инфекционных — тем более.

В медицине присутствует некоторый момент рабской психологии — врачи ничего не могут сделать против своего начальства. Они все боятся, соответственно, никто ничего не делает.

Обстановка в больнице напоминает рабовладельческий строй. В принципе, везде в медицине присутствует некоторый момент рабской психологии — врачи ничего не могут сделать против своего начальства. Они все боятся. Боятся завотделением. Завотделением боится главврача, главврач боится райздрава или горздрава, горздрав боится министров. Вот такая цепочка. Все друг друга боятся, соответственно, никто ничего не делает. Просто рапортуют наверх, что все прекрасно. А чего врачи боятся-то? Они получают копейки, причем, работать приходится в жутких условиях.

Глядя на Искитимскую ЦРБ, кажется, что попал в Грозный после бомбежки

Я написала в облпотребсоюз, прокуратуру областную с требованием проконтролировать и разобраться с тем, что происходит в больнице Искитима. Мне пришли письма, облпотребсоюз ответил буквально следующее — там нельзя содержать детей. Насколько я знаю, одно из зданий временно закрыли и детей с инфекцией перевели в кожвендиспансер взрослый. Но это... тоже не очень правильно. Самое интересное, что областные главврачи — я с несколькими разговаривала — утверждают, что у Искитимской ЦРБ самое большое финансирование в Новосибирской области. Я отправила запрос в контрольно-ревизионную палату и написала Астахову — мол, такой вот план действий. Он сказал: «Молодец, так и надо, продолжай. Надо будет, я еще раз приеду».

Ты не считаешь, что Астахов работает на «показуху»?

Мне про него многое пытались рассказать, мол, мажор. Ну какая разница? Человек что-то пытается сделать, как-то повлиять на ситуацию, даже если у него многое не получается. Но если он приезжает и начинается движняк — это же хорошо! Что, в болоте дальше жить? Он приезжает, бодрит болото. Болото начинает бурлить, проблемы выявляются, что-то начинают делать. Функционеры на местах его боятся — до президента все-таки один шаг. Боятся лишиться своего места. И получается, что им проще сделать, чем послать. Это основной вклад Астахова — он одним своим грозным видом заставляет их действовать. Это очень важно. Потому что без него они, видимо, не могут.

Детское отделение в ЦКБ СО РАН, за которое вы бились, сейчас нормально функционирует?

6 детей спасли в ЦКБ СО РАН за четыре месяца

Там сделали реанимацию, оборудовали ее, обучили реаниматологов и за последние четыре месяца спасли шесть детей. Их стабилизировали, проследили за состоянием и потом перевезли уже в больницы по профилю. Вот результат! Возможно, и моего Максюшу могли бы спасти... Правда, до сих пор некоторых пациентов заворачивают. Как-то не приняли ребенка с травмой. Родители звонят — что делать? Пишите, говорю, жалобу в райздрав, что такая ситуация имела место быть. А копию — в горздрав, потому что местные им рапортуют, мол, у нас все в шоколаде. Да не в шоколаде!

Весной была такая история. Ребенок трех лет помогал маме, нес банку стеклянную с вареньем, о собственные штаны споткнулся, упал. Банка разбилась, большой кусок стекла впился в руку — огромный разрез. Мама в шоке, промыла рану, зафиксировала повязку. Скорая быстро приехала, наложила еще одну повязку — надо зашивать, срочно в ЦКБ. Приехали туда, а им говорят — до свидания! Но тут врач скорой помощи встает в позу — у мальчика риск кровопотери, немедленно принимайте, а если не принимаете — давайте письменный отказ. Им дали бумагу, с которой они поехали в центр города, в больницу скорой помощи. А там смотрят на ребенка и спрашивают: «У вас же ЦКБ есть, зачем вы его сюда привезли? Как не приняли? Да не может быть! Ого, и письменный отказ есть...». Ребенку оказали помощь, наложили четыре шва и отправили домой.

Врач — один из суровых хирургов, как раньше были. Большой такой дядя, просто берет и лечит.

Один из последних случаев — не приняли ребенка с острой болью в животе. Это сын нашей активистки Татьяны. Бабушка позвонила в скорую, те говорят — мы будем ехать минут 20, если вам недалеко до больницы и есть возможность — поезжайте сами. Она села в машину, привезла ребенка, так его даже смотреть не стали. Бабушка права не качала, быстро вызвала скорую, его увезли в город. А спустя некоторое время они уехали в какое-то село под Анапу отдыхать. И у мальчика снова заболел живот. Оказывается — аппендицит. А там единственная больница краевая, где нет детского отделения в принципе. Только взрослое. И эндоскопа нет, но зато хирург — нормальный, адекватный. Он из тех самых суровых хирургов, как раньше были. Большой такой дядя, просто берет и лечит. Он положил ребенка на стол, разрезал и спас. Говорит — еще чуть-чуть и перитонит бы начался. Татьяна на самолете прилетела туда, узнала, что это вообще взрослая краевая больница и спрашивает хирурга: «А как вы взяли-то его?» Она же после наших порядков по-другому мыслит. Он ей: «В смысле, как взяли? Ну, привезли и взяли. Вы же понимаете, что если бы мы отправили его в Анапу, он бы мог не доехать? Зачем доводить до осложнений и реанимационных мероприятий, когда мы могли все здесь делать». — «Все хорошо, но вы же взрослый врач!» — «А у нас у всех сертификаты на работу с детьми». Вот там продумали, что взрослые врачи могут заниматься с детьми, и несколько лет работают в таком формате — потому что курорт, многие в деревнях селятся, где подешевле. У нас почему-то так не умеют. Почему?

Даша, а как расследуется ситуация со смертью Максима?

Очень долго делалась экспертиза независимая, поступили результаты. Они есть в следственном комитете, и там сейчас принимаются решения — кого конкретно привлекать. Я сейчас не буду ничего комментировать.

Ну а есть вообще понимание, что произошло?

У меня — есть. Это неправильный изначально диагноз и лечение. И самая большая проблема — не было ни одного специалиста, который бы усомнился в диагнозе. Не готовы они на себя брать ответственность. Первый поставил диагноз — значит так и есть. Никто не сомневался. Под копирку писали. И до меня этого никто не донес. Мне при выписке из больницы сказали, что делать, какие таблетки пить, и что нужно встать на прием у эпилептолога. Нас выписали 23 мая, пока приехали домой, пока обжились. Я в начале июня позвонила в детский неврологический диспансер. Дозванивалась три дня — не было тогда электронной регистратуры, а когда дозвонилась, мне было сказано, что запись до конца июля закончена, звоните в конце июля на август-сентябрь записываться. Да вы что, с ума сошли? У нас в Советском районе нет детского эпилептолога. Взрослый есть, детского нет. А кто еще будет контролировать? Терапевт что ли? Он не имеет достаточной квалификации, чтобы следить за этим. И невролог отказывался. Мы пришли к нашему неврологу в поликлинику, она говорит — я не специалист в этом вопросе. Эпилептолог вам нужен, идите ищите, и дала телефон регистратуры. Я дозвонилась, меня послали.

У нас странная бесплатная медицина. Она непрозрачная, недоступная, непонятная.

Самое ужасное, что 21 июня уже этого года мне позвонила женщина и со слезами начала просить помощи. Оказалось, что у ребенка был какой-то приступ, понадобился эпилептолог, позвонили в тот же самый диспансер, а им ответили, что запись до конца июля закончилась, звоните, чтобы записаться на август после 15 июля. Слово в слово, что я получила в прошлом году. О чем это говорит? Что ситуация не изменилась, может быть, стала хуже. Что у нас не хватает узких специалистов и попасть к ним практически нереально. А по нашей системе госгарантий в течение пяти дней детей до шести лет должны принимать к узкому специалисту. У нас странная бесплатная медицина. Она непрозрачная, недоступная, непонятная, и часто родители не знают, куда конкретно обращаться, потому что совсем нет информации. И это не надо списывать на то, что у нас педиатры в больницах, поликлиниках плохо осведомлены. Это почему происходит? Они не обязаны в нерабочее время выискивать, куда им пациентов отправлять. Им обязаны инструкцию дать организаторы здравоохранения, а это кто? Райздрав, горздрав, минздрав, который должен составлять инструкции такие, чтобы они выполнялись, а не для того, чтобы отписаться. Я когда услышала эту историю, у меня было дежавю.

Что-то в тебе самой изменилось за это время?

Я на публике стала менее эмоциональной. Надо себя держать в руках. Порой это сложно, но я себя воспитываю, и когда хочется плакать, уже не плачу. Бывают случаи, когда я чувствую полное бессилие, мне прямо плохо от этого. Но зубы сжимаю и все проходит. Я убеждаюсь каждый день — никто, кроме нас самих, кроме родителей, кроме меня, еще нескольких человек, таких же, как я, — не сможет ничего сделать с этой системой. Нам всем надо что-то делать.

А откуда берешь в себе силы?

Я очень люблю Максюшу. Эта любовь дает мне невероятную силу. Со временем пришло понимание, что каждой маме выдается кредит на любовь. Какое-то количество килограммов, километров, молекул... Это не обязательно во время беременности приходит, может — после родов, может, еще позже. По-разному бывает. И вот отвешивается женщине определенное количество любви. Но когда по каким-то причинам объект любви исчезает, надо куда-то ее деть, приложить. А сила эта очень огромная. Ненависть, негодование, неприятие — никакие негативные чувства никогда не смогут по силе быть равны силе любви. И мне очень помогает этот кредит на любовь, я за его счет и живу. Когда приезжаю на кладбище к Максиму, смотрю на его фотографию и говорю: «Ты такой маленький, но ты мне дал очень многое. Благодаря тебе живут другие дети». И вот этот Максюшин кредит он не кончился, он очень огромный — меня надолго хватит.