Элий Белютин был известен в мире не только как один из лидеров советского «неофициального искусства», но и как хранитель уникальной коллекции европейской живописи и скульптуры, в которую входят работы Микеланджело, полотна Леонардо да Винчи, Рубенса, Тициана и Эль Греко. В самые тяжёлые голодные годы из неё не было продано ни одного предмета — все они собирались предками Белютина для того, чтобы создать публичный музей.
Об истории коллекции и истории семьи, эксцентричном миллионере и княжне-бесприданнице, итальянце в России и благородных басмачах — во второй части истории, рассказанной вдовой художника Ниной Молевой корреспонденту Сиб.фм. Текст публикуется в рамках проекта «Читальный зал».
Начало этой коллекции было положено в 1870 годах дедом Элия Белютина, его звали Иван Гринёв. Он в 16 лет пришёл в Москву на заработки из Галича и случайно попал на знаменитый праздник в честь приезда в Россию Дюма-отца. В увеселительном саду «Эльдорадо» на Новослободской улице была организована «Ночь графа Монте-Кристо», её постановку осуществил машинист и художник Большого театра Фёдор Вальц. Тогда в честь Дюма впервые было зажжено электрическое освещение в Москве.
На прудах в саду «Эльдорадо» плавали гондолы с венецианскими музыкантами, была великолепная феерия с фейерверками и фонтанами. И потрясённый Ваня Гринёв решил, что будет учиться только на театрального художника, пошёл в контору императорских театров и поступил туда работать мальчиком на побегушках в постановочной части.
Ему очень повезло — он подружился с сыном Вальца, который был его ровесником. Гринёв пришёлся ко двору и уже к 30 годам работал самостоятельно: набирал артель, и по эскизам художника-постановщика они делали декорации. В течение сезона было 11 премьер на двух сценах — в Большом и Малом императорских театрах. За каждую из этих постановок он получал десять тысяч рублей золотом. Корова стоила тогда три рубля, а лошадь — пять, то есть это были горы денег. Тратил он их на коллекцию: летом уезжал в Европу, ходил по музеям и по всем торговым домам, где продавались предметы искусства, покупал живопись и привозил её в Россию. И так продолжалось до его 73-х лет.
Он не женился и объяснял это тем, что содержание жены стоит дорого, а ему деньги нужны на картины.
А в 1904 году он построил дом-музей на семь залов, потому что всегда хотел, чтобы его коллекция была в публичном музее. В 1904-м построил, а на следующий год женился. В 73 года женился, а в 74 у него родилась дочь.
Курбатовы — русский дворянский род, первые упоминания относятся к XV веку
Замуж он взял княжну Марию Курбатову, она дожила почти до 100 лет, и я её ещё застала. Когда я спрашивала: «Мария Никитична, это же был мезальянс?», она отвечала: «Мезальянс! Княжна-то княжна, а приданного не было, возраст — 40, кому ж такой лежалый товар был нужен?»
Когда началась революция, Мария Никитична была в восторге от «либерализации», но муж ей сказал: «Маша, ты ничего в русском народе не понимаешь. Если он взялся за топор, то не остановится. Надо убирать всю коллекцию».
Пригласили Алексея Рыбникова, вчерашнего студента, который только ещё начинал карьеру реставратора, и все полотна были намотаны на валы. Были убраны рамы, скульптуры, и всё это спрятано на чердаке дома. Сверху покрыли рогожами и насыпали строительный мусор.
Коллекция там пролежала с 1919 по 1949 год. Вынимал её и снова приводил в порядок, натягивал на подрамники уже профессор, доктор наук Алексей Рыбников.
Иван Гринёв в том же 19-ом году умер от сыпного тифа и перед смертью просил жену, которая оставалась с дочерью-подростком:
«Маша, если сможешь, сохрани коллекцию. Я всё-таки хотел бы, чтобы этот музей был подарен Москве под нашим именем». И они не продали ни единой вещи.
Я спрашивала её потом: «Мария Никитична, ведь вы остались без профессии, без средств к существованию, с девочкой на руках, неужели же вам не пришло в голову что-то продать?» А она говорит: «А мы жили, как будто у нас ничего и нет».
Ни единая вещь не была продана. Начал доставать эту коллекцию мой муж Элий Белютин, внук коллекционера, в 1949 году, уже после того, как вернулся с фронта и окончил аспирантуру. К тому времени дедов дом заселили. Он смог попасть на чердак, потому что женщина, работавшая прислугой в их семье, получила комнату в этом музейном доме. И вот через неё всё это Белютин и перетаскивал домой.
Эпидемии сыпного тифа чаще возникают в холодное время года и в периоды военных действий. Основной переносчик инфекции — вошь
Ивана Егоровича не стало в 19-ом году от сыпняка, а 21-ом его 17-летняя дочь на литературных вечерах в «Доме Печати на Поварской» познакомилась с итальянцем, его звали Микеле Белуччи. В городе Беллуно по сей день сохраняются гробницы семьи Белуччи с XIV века — это были не аристократы, не дворяне, а ремесленники — либо музыканты, либо живописцы.
Беллуно — крохотный городок, необычайно красивый, но искусством на жизнь там не заработаешь, поэтому Белуччи разъезжались по всей Европе, работали, где предлагали деньги. Вот и отец Микеле окончил консерваторию, стал дирижёром и уехал работать в Краков, где в это время строилось здание оперного театра, копировавшее Grande Opera в Париже.
Мне вначале казалось это очень неубедительным — оставить Италию, поехать в Краков... Но дело в том, что через полгода этот дирижёр женился на племяннице мецената, строившего театр — ну тогда всё это имело смысл.
В сентябре 1919 года галицийский корпус перешёл на сторону Деникина
Микеле Белуччи родился уже в Кракове, окончил гимназию точно в канун Первой мировой войны, был мобилизован, попал в галицийский корпус, дошёл до Перекопа, был ранен, обморозил ноги и год лечился, чтобы иметь возможность ходить. В результате остался в чужой стране без документов, без знания русского языка. Естественно, ему советовали добираться до Москвы, там найти консульство и просить помощи.
Он добрался до Москвы. Так случилось, что единственное рекомендательное письмо у него было к Александру Воронскому, руководителю литературного объединения «Перевал». Белуччи поселили в общежитии, там же проходили литературные вечера, и на одном из них он увидел Лидию Гринёву. Роман был бурным и развивался быстро, они зарегистрировались, и Микеле, которого стали называть Михаилом, оказался в доме Гринёвых.
Через Красный крест ему удалось связаться с отцом, который решил любой ценой добиться его возвращения. Но тут у Микеле и Лидии родился сын, а ребёнка мужского пола перевезти через границу было нельзя — он должен был в 16 лет сам принять решение о своём подданстве.
Мальчика по настоянию итальянского деда назвали Илиджио — в честь католического святого, покровителя странствующих, ремесленников и, как говорят, жуликов.
Он стал смертельным грузом для отца. Микеле мечтал уехать, но это было нереально: нужно было оставить жену и сына, но для итальянца это вещи невероятные.
В 27-ом году к ним в дом пришли, Микеле вызвали на улицу, прошли с ним в соседний двор — там был Алексеевский монастырь, и расстреляли.
Причём было так: он держал в руках кошелёк, собирался купить хлеба. И вот кошелёк с этими грошами так и остался зажатым у него в кулаке.
Его расстреляли, и один из участников расстрела вернулся и сказал вдове, что тело мужа она может получить завтра, в таком-то морге, в такой-то час.
У Лидии началась нервная горячка, и её увезли в госпиталь, а прямо оттуда погрузили в теплушку и депортировали вместе с маленьким сыном.
Они ехали почти до Душанбе. А там, в степи, не доезжая до города, весь состав вычистили, выгнали на улицу, и поезд ушёл.
Им невероятно повезло. На группу приехавших налетели басмачи, и старший из них обратил внимание на девочку с ребёнком. Он распорядился поместить их в своём доме — на женской половине мать, на мужской половине сына. И вот так они жили три года.
Это было сильнейшее впечатление Элия Михайловича — что лучше басмачей нет людей.
Их депортировали в 27-ом году, прожили они в этой семье до 31-го года. А когда Элию исполнилось пять лет — это одно из ярчайших его воспоминаний — хозяин дома, «ата», посадил его на ишачка, и, держа ишачка под уздцы, провёл по всей комнате, по всему жилищу. Это было посвящение в мужчины. После этого ему дали маленькую тюбетеечку, и он её хранил до конца.
А в 31-ом году, когда наши начали зачистку Средней Азии, тот же хозяин дома сказал Лидии Михайловне: «Ты из Москвы, тебе надо пробираться обратно». Дали ей в дорогу каких-то лепёшек и отправили её с сыном.
И через четыре месяца они до Москвы добрались. Когда стали оформлять документы, Лидия Ивановна сказала: «Я хочу, чтобы вы написали ребёнку национальность по отцу, он итальянец».
В 1969 Итальянская Академия современного искусства присудила Белютину золотую медаль «За выдающиеся творческие достижения и деятельность, имеющие международное значение»
Ей, конечно, ответили: «Да ты что, с ума сошла, его вышлют сразу! Пиши русский. И имя тоже дурацкое».
И в паспорте написали имя Элиго — похоже на слух на Илиджио, но обозначает не святого, а «электрификация городов». А фамилию — Белютин.
Это был 1931 год, а через десять лет 16-летний Элий ушёл добровольцем — 27 июня он уехал с эшелоном копать окопы под Москвой и спустя ещё две недели уже был в действующей армии.
А в сентябре его представили к ордену Красной звезды — за то, что вывел из окружения 400 красноармейцев. Как он сам говорил, дело было не в героизме или в каких-то там особенных талантах — в тех местах, где шли бои, он годом раньше писал этюды. Знал все дорожки, тропинки и овражки — и вот по этим потаённым тропам всех и вывел.
Потом были бои под Москвой, простреленное лёгкое, контузия, гангрена левой руки и его первые рисунки, сделанные с солдат непосредственно сразу после боя — он рисовал на обёрточной бумаге, которую он нашёл в разбитом сельпо.
Почему Белютин пошёл защищать страну, которая так обошлась с его семьёй? Не потому, что был таким наивным человеком. Было такое ощущение, что он просто перелистывает страницы. И вот та, что уже исписана, перевёрнута — и бог с ней. Не надо к ней возвращаться, потому что на чистом листе может быть будет написано что-то хорошее.
Подпишитесь на нас в Telegram
