Август и сентябрь — время массового трудоустройства выпускников вузов: дипломы получили, слегка отдышались от студенческой гонки — пора и за дело. Ежегодно «за дело» принимаются тысячи новосибирских молодых специалистов, многие едут в село. Однако вакансий учителей в деревенских школах не убавляется. Почему? Позвольте вспомнить мою молодость.
Итак, август 1975 года. Выпускник университета должен отработать три года по направлению — отдать долг Родине за бесплатное обучение. Долги надобно отдавать, какой разговор. К тому же, молодым специалистам сулили разные льготы, в первую очередь — благоустроенное жильё. При мне начальник из ОблОНО позвонил в район, уточнил: «Сдаётся в селе учительский дом?» — «Да, сдаётся, — подтвердили ему. — Нужны два учителя русского языка». — «Ждите, скоро будут», — и потёр руки.
В городе крыши над головой у меня не было, а вот семья имелась: жена-учительница и сынишка-карапуз. В деревне есть детский сад. Школа — хорошая, двухэтажная. Новый дом — это, конечно, сказка. Ну и другие льготы — электричество, дрова, ещё что-то. Отсрочка от призыва в армию.
В начале августа мы с женой отправились на разведку. Пять часов на поезде — до райцентра. Оттуда сорок километров на колхозном автобусе — до села. Водитель высадил нас прямо у школы: опрятное кирпичное здание; зелёным штакетником огорожена территория; правда, по ней разгуливают, роются в траве торпедоподобные кабаны и кичливые белые гуси, но ведь свиньи не медведи — не сожрут, а гуси не орлы — не заклюют. Дверь заперта — дело к вечеру. Директор школы жил неподалёку. Он не смог скрыть растерянности, когда мы постучали в его калитку, — не ждал визитов. Невысокий пожилой дядька, хитроватый, лысеющий, в рабочей одежонке — возился в сарае. Учительская семья? С высшим образованием? Замечательно!
Директор быстренько умылся и повёл нас назад, в школу — на экскурсию. Полы блистали свежей краской, двери симпатично поскрипывали, запах новой мебели бодрил.
Посмотрел документы. Да, детский сад есть; часов сколько угодно; да, учительский дом скоро сдадут. Переночуйте в школе, а утром колхозный автобус отвезёт вас в райцентр. Приезжайте в конце августа. Отвёл нас в пионерскую комнату: мол, устраивайтесь. Столовая? Нет, к сожалению, не работает. Магазин? Тоже закрыт. И ушёл.
Право граждан СССР на бесплатное образование всех уровней, от начального до высшего, было закреплено в Конституции СССР 1977 года
Сдвинули мы скамейки, столы — приготовили ложе. Хохочем. Молодость хороша хотя бы тем, что, если что-то болит в груди, твёрдо знаешь: это не сердце щемит, это в душе хворь царапается, а от неё до инфаркта дистанция огромного размера, можно не думать о докторах. Минут через двадцать возвращается директор — принёс два больших зелёных огурца: вот, говорит, вам к ужину, прямо с грядки, очень вкусные, спокойной ночи.
Съели мы деревенские огурцы и легли спать. Под утро пошёл дождь, зашелестел по окнам, по крыше. Мы и значения не придали — летний дождь, обычное дело.
В восемь часов мы с женой стояли в ожидании автобуса. Проходившая мимо женщина жалостливо глянула:
— Не будет автобуса — дожж вить путь развозюкал.
Мы побрели к колхозной конторе. Водитель, пиная покрышки, подтвердил:
— Не поеду. Увязнем. И вон — тучи.
Пошли мы с женой к директору школы. Пряча глаза и вытирая руки ветошью, директор печально молвил:
— Из колхоза ни одна машина не поедет. Автобус? Теперь только через три дня. Он ходит два раза в неделю. Поживите в школе.
— Как? Да не можем мы! У нас ребёнок — мы оставили его на два дня. Нам надо ехать.
Под навесом дремала жёлтая «копейка». Директор всё пытался загородить её своим тщедушным телом. Мы развернулись и пошли.
До трассы — километр. Трассой называли просёлочную дорогу, ведущую в райцентр, кое-где, в самых проблемных местах, засыпанную гравием. Вышли на неё — и вместе с нами пошёл дождь. Теперь он не казался нам летним и тёплым. Жена сняла босоножки, я топал по грязи в штиблетах. Слава богу, что из вещей — лёгонький портфельчик.
— Молодым везде у нас дорога... — пропела жена.
Молодым — везде у нас дорога, / Старикам — везде у нас почёт. Из «Песни о Родине», написанной композитором Исааком Дунаевским (1900–1955)
Слева — лес и справа — лес. Сзади — пусто и впереди — пусто. Шагали около часа. До райцентра сорок километров. Если идти по пять километров в час, дойдём за восемь часов. Успеть бы засветло!
Послышался шум двигателя. Сзади! В позе скромной просительности мы с женой встали на обочину. Тормознул заляпанный, как из преисподней, ГАЗ-66. Лучшая машина в мире! Под брезентом в кузове прятались ягодники, огорчённые дождём: он выгнал их из лесу. Сердобольные бабы, увидев мокрых и грязных пешеходов, заахали, заохали, засмеялись, протянули нам какие-то полотенца, куртки, выложили на ящик варёные яйца, хлеб, огурцы, из термоса плеснули чай. Взамен потребовали рассказов — кто мы и откуда.
До райцентра доехали весело. А там поезд. Сынишка не спал — ждал деревенских гостинцев. Я гордо протянул ему зелёный огурец, позаимствованный у ягодников.
Новый дом нам не достался: когда мы со своим скромным скарбом прибыли 30 августа, в нём уже справил новоселье шофёр — вернувшийся откуда-то непутёвый сын председателя колхоза. Нас же вселили в покосившуюся избушку на курьих ножках, в которой издавна, ещё со времён Великой Отечественной войны проживали учителя.
Щели в полу были такие, что у малыша появилось любимое занятие — скидывать в них карандаши, тетради и детские книжки.
Зимой из этих щелей белым паром поднимался мороз. Приходилось вставать в шестом часу, топить печь, к семи лачуга чуть-чуть прогревалась, и сынишка с женой могли вылезать из-под одеяла.
Дровами нас обеспечили — привезли большую телегу берёзовых стволов. Мы соорудили из них козёл и изготовляли с женой чурки при помощи двуручного инструмента. Пила попалась длинная, тупая, а точить её я, конечно, не умел. Деревенские пацаны развлекались, подглядывая за берёзовыми страданиями неумех-горожан.
Существует мнение, что дефицит является неотъемлемым свойством плановой экономики, поскольку централизованное планирование не в состоянии учесть ни огромного числа товарных позиций, ни постоянно изменяющиеся потребности людей
Большой проблемой для нашей маленькой семьи стала продовольственная. Да при советской власти продовольственная проблема и в масштабах страны всегда числилась главной. Хлеб привозили из райцентра два раза в неделю; раскупали его дружно и скоро; есть толпа — беги за хлебом, покупай с запасом. В местном магазине продавали крупу, сахар, кильку в томате и водку. Мясных и молочных продуктов на прилавке и под прилавком не было в принципе. Как с малышом без молока? Сейчас это трудно понять — весь российский народ торгует, делает бизнес, а в те времена частную торговлю обзывали спекуляцией, могли и меры воздействия принять. В общем, колхозники продавать молоко стыдились. Иногда выносили литровую банку парного напитка, но денег не брали, просили только вернуть посудину. Согласитесь, изо дня в день брать молоко даром невозможно. К тому же, оказалось, что не каждая корова доится — одна в каком-то запуске, с другой ещё что-то. Все три года нашей сельской жизни мы испытывали дефицит молочных продуктов — постоянно, хотя и подружились со многими, и нас уже не чурались как городских, не шибко стеснялись. Смешно — от жажды умираю над ручьём! Однако, чтобы иметь в деревне на столе молоко, сливки, сметану и масло, нужно самому держать скотину — так было сорок лет назад.
С яйцами и мясом — та же история. В магазине стабильно отсутствовали колбаса, тушёнка, сосиски, фарш — не было ничего мясного. Рыбы, к слову, тоже не было: откуда её взять в деревне? Мужики и парни порой рыбачили, но для рыбалки надо иметь снасти, навыки и время. А свободное время у сельского учителя бывает лишь летом. Формально учителей должен был обеспечивать мясом колхоз. Как-то по первому морозу я отправился к председателю колхоза.
За столом сидела этакая тяжёлая перезрелая груша: узкий лоб, бурые щёки, плечи — шире щёк, ниже щёк — объёмистый живот, самая широкая часть тела.
Этот господин олицетворял собою реальную власть на территории села и трёх деревенек — отделений колхоза. Перед ним заискивали, его боялись, он решал все житейские и производственные вопросы. В школе председатель никогда не бывал, учителя ему были безразличны — лишняя обуза, да и остерегался он, возможно, неприятных вопросов об учительском доме, в котором поселился его сын-летун.
Цена за барана в СССР — 1 руб./кг
Сесть председатель не пригласил, не улыбнулся, руку не протянул. На мой вопрос о мясе спросил:
— Барана возьмёшь?
— Зачем мне баран? — растерялся я. — Мне мясо нужно.
Председатель хмыкнул, черкнул что-то на листке и толкнул бумажку в мою сторону. Я прочитал: «Продать учителю одного барана» — и залихватская подпись.
— В бухгалтерию иди, кабинет напротив.
Бухгалтер приняла записку, вздохнула и добавила две строчки: «Надя, отдай барана получше, он оплатил». Расписалась и назвала какую-то смехотворную сумму; не помню точно, но цена барана оказалась столь малой, что мне хватило одной «десятки».
На детских саночках я привёз в избушку замороженную тушу, подвесил её в сенях к потолку — от крыс. Ели мы колхозного барана, наверное, до новогодних праздников. Больше к председателю колхоза я не ходил ни разу, не мог себя заставить, а без его разрешения никаких баранов не продавали.
После каникул из Новосибирска возвращались нагруженными, как верблюды, так и жили — по верблюжьи, только верблюды сохраняют калорийный жир в горбах, а мы — в холодных сенках.
Трагедии в деревне переживаются оглушительней, чем в городе, ведь всё происходит рядом, на ваших глазах. В первый же год, ранней зимой, застрелился 17-летний парнишка, выпускник школы. Мы его не учили, но, конечно, видели, знали: рыженький, худенький, очень серьёзный. Однажды утром он встал на лыжи, взял ружьё и отправился зайцев погонять. Никто и внимания не обратил. Ружьё в селе — привычный атрибут, каждый второй, а то и первый — охотник. Отойдя от околицы километра два, прямо на лыжне, мальчишка покончил с жизнью. Причина банальная: от него забеременела десятиклассница, по деревне поползли слухи, насмешки, а слово, как известно, страшнее пистолета; в деревне оно страшнее танка. Повезли девчонку рожать в райцентр, уже на больничном столе она, глупенькая, обезумевшая от стыда, от боли, вцепилась в резинку трусов — не давала снимать, стеснялась. А юный отец истекал кровью на лыжне.
Приказа думать не было: как я был учителем
Увы, и к таким происшествиям молодым учителям, прибывшим из шумного города, надо быть готовыми. Кто знает: вмешайся тогда сельская интеллигенция и местные начальники в ситуацию, поговори с юными влюблёнными доверительно, и смерть, возможно, прошла бы мимо.
Хочется рассказать ещё кое о чём. В школу чуть позднее нас прибыли два педагога — географии и химии, оба с высшим образованием, оба поработали уже не в одном селе, оба одинокие мужчины, по возрасту — далеко за тридцать, но ещё не сорок. Им необыкновенно нравилось нас навещать. Географ снимал комнату у крепкой старушки, своей дальней знакомой: жилой дух, горячая печь, какая-никакая домашняя еда. Химика поселили в школе, в той самой пионерской комнате, где мы с женой провели незабываемую ночь. Они навещали нас каждый вечер, однако являлись по очереди, словно установив некое дежурство. Никаких застолий, никакого алкоголя; да и чем их было угощать, кроме стакана горячего чаю? Химик, поговаривали школьные технички, крепко выпивал, но в одиночку, поздними вечерами, в своём пионерском приюте. Очередной гость усаживался на стул и молча присутствовал среди нашего убогого жития. Именно — присутствовал: ничего не спрашивал, не рассказывал — просто глядел на забавы малыша, на нас с женой: обычно мы, как и все учителя-литераторы, с ежедневным ожесточением сражались с грамматикой — проверяли тетради. Дети, к слову, даже самые двоечники, очень любят получать тетради с отметками.
Вечерние посиделки коллег меня не раздражали, я бывал им даже рад, но не понимал: зачем химик и географ к нам ходят, по какому поводу, с какой нуждой, оказией?
Им что — заняться нечем? Прийти — и молчать? Только теперь, по прошествии сорока лет, я догадываюсь, насколько одиноки, печальны, несчастны были эти интеллигентные мужики, навсегда брошенные в пучину чуждой им сельской жизни. Получить собственное жильё в городе или даже в райцентре в те годы удавалось редкому одинокому педагогу, вот и путешествовали они по деревням, усталые, сломленные, накопившие вредные привычки, убегавшие от слишком напористых женщин.
Депортация немцев в СССР — процесс насильственного переселения немецких граждан СССР, происходивший в период Великой Отечественной войны
А вот пьянства в деревне не существовало вовсе. Это чистая правда. Да, по праздникам и после бани сельчане охотно выпивали, но я не помню ни одного алкоголика, ни одного ханыги, ни одного пьяного скандала. Не видел я их в деревне, прожив там три года. И ещё особенность: все деревенские жители работали на износ — и в колхозе, и в собственных усадьбах; ухаживали за скотиной (причём с трогательной любовью), обрабатывали огромадные огороды, заготавливали грибы и ягоды, охотились и рыбачили.
Кроме русских в деревне жили татары — как бы своим аулом; было много сосланных в 1941 году с Поволжья немцев; хватало и потомков раскулаченных в начале тридцатых годов украинцев. В семьях татары, немцы и украинцы частенько общались на родных языках, особенно с бабушками и дедами; в играх между собой дети использовали сложную смесь разноплемённых наречий; телевизор смотрели редко — в семидесятые годы он ещё не набрал нынешнюю сакральную силу.
До сих пор в ушах стоят сельские выражения вроде «купЛЯть в магазине», «мыть полА», «бегать на лыжАх»...
В общем, аховая работа — учить детей разных национальностей литературному русскому языку.
Как чёрные дыры городов поглощают деревни и сёла Сибири
Весной в деревне затеяли очередной дом. Мы с женой ходили смотреть — красиво! Директор школы уверял: для вас строят. К 1 сентября дом возвели, и в него въехал новый парторг колхоза, откуда-то присланный. Естественно, с семьёй; приветливый добродушный мужик. Куда подевался прежний парторг — не знаю. Я тогда вообще удивился, что в колхозе есть партийная организация, — коммунисты себя никак не проявляли, ничем не выделялись.
На третий год, аккурат к 1 сентября, колхоз всё же построил действительно учительский двухквартирный дом; одну половину отдали нам, другую — тоже семье педагогов, более опытных, родившихся в соседней деревне. Квартира была отличной, просто шикарной, хотя и без воды, без центрального отопления — с дровяной печью на кухне и дощатыми удобствами во дворе. Колхозное начальство можно понять — они ведь получали кота в мешке. Когда убедились, что мы с женой умеем и можем работать, — выполнили закон.
Обещанного, как известно, три года ждут. Однако меня такая игра не устраивала.
Когда время отработки вышло, городская жена, выросшая на асфальте, среди театров и скверов, с детства привыкшая к тёплому унитазу и горячей воде, крайне удивила меня — она захотела остаться в деревне. Заплакала. Обещала освоить деликатное искусство доения коровы. Сельские бабы, с которыми она подружилась, приволокли ей пухового козлёнка, жёлтеньких гусят: оставайся, владей! Заматеревший к своим неполным пяти годам сынишка лихо мастерил рогатки и тоже не возражал против сельской вольницы. Постаревший, сильно сдавший за три года директор, размечтавшись о тихой пенсии, позвякивал перед моим лицом связкой ключей — оставайся, командуй школой (к тому времени я работал его заместителем).
Мы уехали. Каждый человек составляет свою систему координат и находит своё место в этой системе. Он сам это место определяет.
Одни рвутся в столицу, другим по сердцу районный городок, третьим милы роскошные закаты на берегу речки.
Меня звал Новосибирск.
Выводы такие: в сельской школе охотно работают местные педагоги, выросшие там же; поэтому деревенских ребят и следует командировать в вузы; а городские жители остаются в деревне лишь при уважительном исполнении взятых на себя властью обязательств; например, обещали дрова — значит, это должны быть дрова, а не сырые брёвна, которые нужно распилить и наколоть прежде, чем сунуть в печь. Дали бы нам в первый год нормальное жильё, глядишь, я бы и не писал эти заметки.
В городе я немедленно получил повестку и отправился в армию — отдавать Родине другой долг, солдатский. Но это другая история.
Подпишитесь на нас в Telegram
