Дубиной по голове

В Томске за последние несколько лет сконцентрировалась мощная и уникальная для провинциального города формация деятелей современного искусства. Это движение происходит в основном в четырёх пространствах. Корреспондент Сиб.фм пообщался с их представителями и выяснил, в каком состоянии находится современное искусство Сибири, как его воспринимать и нужно ли для этого учиться.

Теперь более конкретно о тех самых четырёх пространствах. В зрелищном центре «Аэлита» с февраля 2015 года прошло пять Фестивалей нового искусства, проводятся концерты и спектакли. В Государственном центре современного искусства (ГЦСИ-Сибирь), «Пространстве Независимых» и в Splendor Gallery – галерее в крупнейшем в Томске торговом центре, проводятся выставки и лекции. Отдельно стоит выделить такой феномен томского современного искусства, как перцептивные сессии – импровизационный перформанс, действие которого строится из четырёх одновременно работающих потоков: музыки, живописи, танца и голоса. Каждый из спикеров в статье принимал участие в перцептивных сессиях в своём потоке и рассказал корреспонденту Сиб.фм многое о современном искусстве в Томске и других городах.

Музыка

Влад Ридош, музыкант-импровизатор Jungern и Strangelet Ensemble:

- Чистая импровизация – это очень круто. Но если импровизацию записать на аудио или видео, а потом воспроизвести, то это не будет работать. Импровизация работает здесь и сейчас.

Strangelet Ensemble – это дирижируемая импровизация, ансамбль, состоящий из семи человек. Это система кондакшн, где дирижёр задаёт какие-то правила каждому музыканту. Например, делай это, или не делай это, или делай всё, кроме этого. А музыкант по-своему интерпретирует эту команду и импровизирует так, как считает нужным. Дирижёр управляет всеми музыкантами, формируя общее звучание. Самое главное в импровизации не играть, самое главное – слушать, что делают остальные.

Мы много репетируем. Не саму импровизацию, конечно, а некую согласованность. Ты учишься слушать и говорить с людьми на языке импровизации. Это что касается ансамбля.

Strangelet Ensemble и Jungern объединяет импровизация, но в остальном это совершенно разные вещи. В Jungern я добавляю элементы техно, барабаны, чтобы это было всё как-то драйвово. А в ансамбле этого совершенно не требуется.

Ансамбль для меня важнее, так как он представляет собой нечто большее, чем сумма музыкантов.

Живопись

Аксинья Сарычева, современный художник:

- Мне всегда хотелось стать художником. Я училась в ТГУ на ИЗО. И мне кажется, это плюс, потому что есть какая-то база. Я учила там историю искусства. Про прошлое я знаю и рисовать могу, разбираюсь в старых материалах. А вот про современное искусство мне приходится где-то искать.

Современный художник может быть кем угодно по образованию. Так складывается, что философы у нас в Томске продвинутые в этом плане. В современном искусстве есть ещё разные направления. Если ты, например, инженер, ты можешь какие-нибудь технические штуки делать.
Современный художник работает с современностью, а с ней работать невозможно без использования современных технологий.

Танец

Мара Клови, перформер:

- Перформанс — это всегда работа с вниманием и пространством, с простыми действиями, с границами: своими и чужими. В большей степени я думаю, что перформанс для меня – это про восприятие.

В контактной импровизации есть такое понятие, как «позвать партнёра». Можно понаблюдать две танцующие пары. Например, в первой один манипулирует партнёром, а партнёр это позволяет, а во второй люди как бы вместе слиты, когда они зовут друг друга, когда они двигаются, как единое целое. Мы предполагаем какие-то внутренние точки в другом человеке: психологические, эмоциональные, интеллектуальные, и мы можем на эти точки давить и таким образом поворачивать человека в ту или иную сторону, чтобы тот расширил свои горизонты, или мы можем позвать. Это просто другой принцип. Я за второй. Это не всегда возможно, но иногда это работает.

Всё вместе

Герман Преображенский – куратор проектов «Аэлиты», ГЦСИ, «Пространства Независимых» и Splendor Gallery:

- Перцептивные сессии представляют одновременную импровизацию в четырёх потоках: танце — то есть в движении, в говорении — в речи, в музицировании и в непрерывном рисовании – то есть в рисовании на столе, проекция с которого выводится на экран через специальную камеру и художник смотрит не на стол, а на проекцию и на участников перформанса, и реагирует своим письмом на то, что происходит сейчас среди участников сессии. То же самое делает и музыкант, и тот, кто говорит.

Недавно я делал перцептивную сессию в Новосибирске. Мой поток – это речь. И когда я говорил, я чувствовал буквально как дышат перформеры. Чувствовал каждый их шаг и каждый поворот.

В перцептивной сессии ты действуешь на свой страх и риск, пытаясь уловить те энергии, те токи, те формы, которые там живут.

Накладываешь один перцепт на другой. Слова мои дополнялись и прерывались так, как работало тело перформера. И постепенно, спустя некоторое время, мы пришли к тому, что очень хорошо чувствовали друг друга. Поначалу там было много зрителей, потом они разбежались, но те, кто остался, они просто словили невероятный кайф. То есть это как очень сильно действующее вещество, имеет мистериальное значение. Новое искусство их пленило и теперь они не смогут спокойно жить без него. Без этого чуда. Вообще Новосибирск хороший город. Народ там такой разный: от технической интеллигенции до молодых поэтов. Совершенно разношёрстная публика.

Cимультанное искусство– «искусство будущего», универсальное произведение искусства, объединяющее в себе различные виды искусства в совместный художественный объект. Все виды искусства сосредотачиваются в одну точку и резонируют друг друга.

Когда я создавал перцептивную сессию, у меня была длительная разборка между Кантом и Юмом, у них разные эстетики и разное понимание аффекта. Я показывал, что возможно переформатировать свою чувственность с помощью контакта с таким необычным искусством. Научиться по-другому чувствовать и воспринимать. И вырастить в себе по сути другие органы чувств. Поэтому так и назвалось – «перцептивная сессия». То есть она позволяет переформатировать своё восприятие. В процессе неё происходит аккомодация чувственности, перенастройка, изобретение своей чувственности заново. И по сути вот этими фестивалями нового искусства мы переизобрели для многих молодых людей их чувственность. Они поняли, что можно ощущать по-другому.

О восприятии современного искусства

Как воспринимают ваше творчество и другие проекты современного искусства люди?

Мара: Реакции бывают совершенно разные. Это зависит от формы, места и готовности людей к восприятию. Я могу рассказать случай. В одном из последних перформансов уже в его конце ко мне подходит женщина и говорит: «Девушка, вставайте. Тут вызвали полицию». Бывает и так.

Влад: Это всё очень зависит от людей. Что касается Jungern, то ситуация разная. Мне как-то доводилось пару раз в этом году и в предыдущем играть в одном из парков, и ко мне подошёл парень и попросил играть что-нибудь повеселее, потому что детям страшно, как он сказал. Зрители рассказывают, что детям очень интересно. А страшно как раз взрослым. С детьми всё нормально, они не воспринимают эту музыку как нечто ужасное. А взрослые да.

Jungern идёт в народ. И оказывается ситуация, когда неподготовленный слушатель может попасть в поле действия такой музыки. И тут перед человеком встаёт дилемма: кого он больше любит: искусство или себя? Если он любит себя, он говорит: «Это какое-то говно» и идёт дальше. Либо ты задаёшься вопросами:

«Может быть, я чего-то не понимаю?»,

«Если это происходит, то возможно это что-то означает?». И каждый человек решает для себя эту дилемму сам.

Не страшно, если ты чего-то не понимаешь. Гораздо страшнее, когда ты думаешь, что всё понимаешь. Вообще, самая главная функция искусства – бить зрителя дубиной по голове. В идеале на картине должно быть изображено что-то такое, чтобы ты увидел и охренел. И только в этот момент у тебя есть шанс узнать что-то для себя новое.

Реди-мейды — предметы утилитарного обихода, изъятые из среды их обычного функционирования и без каких-либо изменений размещённые на художественной выставке в качестве произведений искусства.

Герман: Я приведу пример типичной выставки современного искусства. Это декабрь 2017-го – январь 2018-го годов. ГСЦИ «В поисках новой вещественности». Там были выставлены разные объекты, которые даже сложно назвать вещами и реди-мейдами, отчасти это просто мусор. В плане содержания экспозиции зритель не ожидал, что будут выставлены какие-нибудь старые туфли, обмотанные бинтом, или отрезанная коса волос, помещённая в банку, или сгоревшие дверные ручки. Какие-то вещи-мутанты. А создавать такие вещи – это значит открывать пространство для нового взгляда. Это очень важно. Потому что ты потом скажешь: вот это сгоревшая дверная ручка. Когда ты поймёшь вообще что там выставлено. Но до этого ты в таком зависании находишься и ещё не понимаешь, что с тобой случилось. Вот это и есть момент искусства.

По сути любая картина в Лувре делает тоже самое. Это такой огонь в раме, который сжигает готовые сущности, их разблокирует и перемешивает, он делает нас беззащитными в смысле того, что обнаруживает, что мы до сих пор смотрели на мир не так, как могли бы.

А что касается публики, то публика в Томске очень хорошая. Она такая расположенная к искусству, очень терпеливая. Вот мы проводили такие дикие перформансы на фестивалях нового искусства под нойзовую жёсткую импровизацию 40 минут и люди выползали полуживыми из этого зала и тут же они сталкивались с другими перформерами грязными и мокрыми. Там девушки полураздетые мыли своими волосами пол и ноги выходящих. Это было очень жёстко для кого-то, но у кого-то, напротив, случился катарсис. Эти люди никогда не забудут, что с ними случилось.

Нужно ли учиться для того, чтобы стать деятелем современного искусства и в каком состоянии находится образование в этом направлении в России?

Герман: Да, учиться нужно обязательно. Надо всю жизнь учиться. И современный художник должен быть технически оснащён, уметь делать акварели, и рисунки тушью, и инсталляции, и видеоарт, и быть способным на работу с технологичным искусством. Тогда это хорошо.

А если тебя учат делать просто поделки, картины, которые будут заслонять дыры в стенах, то ты выходишь в большой мир и понимаешь, что с искусством что-то другое происходит.

Вообще в России существуют небольшие институции. Они зародились во времена Бориса Ельцина и существуют более-менее безбедно. Особенно в столицах. Уже достаточное количество лет воспитывают художников в области современного искусства. Это очень важно. Потому что это делает Россию такой открытой, возможной подключаться к мировым трендам искусства.

Аксинья: Нужно учиться современному искусству. Но в образовании именно по современному искусству у нас проблемы. В Томске тем более. Есть в Москве-Питере что-то такое. А у нас есть классическая школа, база. Но проблемы в том, что дальше холста и масляных красок никуда ничего не двигается. Возможен вариант самообразования: очень важно общаться с другими художниками.

Влад: Учиться нужно. Но на самом деле учёба – это взаимодействие с музыкантом, разговор, который у тебя складывается с ним. Ты играешь и слушаешь, как у него что-то меняется, и меняешься вместе с ним. Всё это очень сложное взаимодействие, которому ты учишься только на практике.

Можно ли зарабатывать на творчестве?

Влад: За все полтора года существования Jungern я заработал около десяти тысяч рублей. То есть я делал то, что я хочу и в тех или иных случаях я зарабатывал тысячу или две. Но при этом есть художники или музыканты, которые этим живут.

На самом деле важно не то, что ты делаешь, важно твоё имя. Если ты утверждаешь своё имя, то ты можешь что-то зарабатывать. Или вот хороший пример — Сергей Летов. Это имя. Все его знают. Он – целая эпоха. И он периодически гастролирует, в Питере играет музыку. И при этом он играет то, что будет понятно зрителям. Сергей Летов получает за всё это какие-то деньги, которые тоже в принципе не очень большие. Поэтому, пожалуй, надо делать то, что делает Григорий Лепс и всё будет хорошо.

Мара: Большинство людей, которых я знаю, работают либо в культурных организациях и это только часть их работы, либо они просто где-то работают, а творчество оставляют на свободное время как большую часть их жизни. А зарабатывать на этом... Я не знаю таких людей. За счёт чего это живёт? В Томске я думаю, на энтузиазме.

Аксинья: Выставки, концерты, спектакли живут за счёт людей. Всё держится только на людях. Выставку можно делать где угодно на самом деле. Просто нужно собраться и это делать. Даже на помойке можно сделать.

Герман: За счёт чего зарабатывают вечеринки? Как правило, за счёт бара. То есть я думаю, если в моей галерее продавать какие-то пирожки или напитки, то её прибыльность очень повысится. В Томске продавать современное искусство очень сложно. Почти нереально. У меня удаётся собирать людей, когда они приходят с добровольным взносом на мероприятия или когда они приходят посмотреть выставку. Я провожу выставку и говорю: поддержите галерею. Но это слабо работает всё, нет в культуре горизонтальных связей.

В каком состоянии сегодня находится современное искусство в Томске, в Сибири?

Влад: Что касается Томска, я думаю, всё хорошо. Когда я приехал на первый Фестиваль нового искусства, для меня было шоком: «Нифига себе, в муниципальном пространстве происходит фестиваль современного искусства! Это же очень круто!». В Кемерове, например, это было бы немыслимо.

Кто-то есть в Новосибирске, например, Вязкий Шараб, Echoturist. В Новосибирске там свои какие-то сложности, хотя город больше, но и проблем тоже. В Томске ансамбль собирает какое-то количество людей и это не пять человек, что, в общем-то, уже здорово.

Аксинья: Мне кажется, что сейчас по сравнению с тем, что было в 2014 году стало всё намного более интересно. Я вот как-то была в 2017 году на красноярской биеннале. Там был куратор Симон Мраз, и вот он говорил о том, что его сейчас очень интересует Сибирь. Ему всё надоело, что происходит на западе, а здесь всё только начинается, какой-то подъём. Может быть, он немного наивный. Отчасти для Европы это пройденный этап. А здесь всё немного в другую сторону и эти различия ему интересны.

И когда тут недавно приезжал искусствовед Оливер Грау из Австрии, он сказал, что ситуация в Томске напоминает ему Берлин. Тот самый Берлин, который когда-то был, когда только рухнула стена. Мы с моим другом художником и музыкантом Митей Главанаковым посмеялись: у нас есть пространство «Котельная» и в ней рухнула крыша.

«Какое на дне?» — новосибирская коммуна архитекторов и художников, создавшая культурный центр у себя на квартирах по адресу Максима Горького, 17а. Они проводят у себя лекции, кинопросмотры, выставки, выпускают самиздатную литературу.

Кемерово же после того, как уехал Александр Маркварт, в запустении, однако недавно появились Кузбасское движение за освобождение и НКВН. Это очень интересные молодые художники. А в Новосибирске, мне кажется, какая-то странная ситуация. Город какой-то очень разрозненный. Там есть много всего: группа «Какое на дне?», Филипп Крикунов, Алексей Грищенко и прочие, но как-то это всё не в общности находится. Может, я что-то путаю. В Красноярске там такое объединяющее место – Площадь мира. Там какая-то активность есть.

Герман: Если в целом характеризовать ситуацию с томским искусством, то она такова, что есть противопоставление между старыми мастерами, которые рисуют так, как рисовали в семидесятые-восьмидесятые годы и молодыми ребятами, которые ориентируются на такое быстрое искусство.

Есть ли некая «сибирскость» в современном искусстве?

NEMOSKVA — проект межрегионального взаимодействия в области современного искусства. В августе-сентябре 2018 года прошёл Международный передвижной симпозиум NEMOSKVA по 12 городам Транссибирской магистрали.

Влад: Это надо спрашивать у всей этой братии, которая ездила с проектом NEMOSKVA по городам и весям, изучала современное искусство. Чёрт его знает. Мы немало об этом говорили, о том, что провинциальные художники и музыканты едут за какими-то откровениями в столицы, пытаясь увидеть там каких-то богов.

Боги в столицах умирают со скуки и едут в провинцию, чтобы почерпнуть там вдохновение как великие художники прошлого, которые ехали в деревню, чтобы увидеть там простого крестьянина.

Естественно, Сибирь отличается от Москвы, Москва отличается от Берлина. Но в целом приходится признать, что в Россию всё приходит с большим опозданием. А в Сибирь всё приходит ещё позже. Но при этом здесь есть вещи, которые рождаются за счёт переосмысления.

Вот эта пауза, вот эта задержка между там и здесь даёт время на переосмысление.

Это как история с русским роком. Ну, что такое русский рок? Это просто рок-музыка, содранная с Запада и плохо сыгранная здесь. Но при этом это уникальное явление, уникальное для России, потому что оно переосмыслено, там расставлены другие акценты, там есть какие-то вещи, которые оказались уникальными даже на Западе. Когда они услышали «Звуки Му», они сказали: «Блин, охренительно!». «Звуки Му» – это уникальное явление. «Гражданская оборона» – это уникальное явление. Здесь неизбежно отрабатывается такой момент, что это такая сибирская диковинка. Просто весь вопрос в том, хочешь ли ты что-то делать с этим или нет. Это как Новая сибирская волна. В общем-то, весь акцент сделан на том, что всё это зародилось в недрах Сибири. И в Москве услышали и увидели всё это и сказали: «Охренеть!». В сибирской новой волне воскресилось то, что было в восьмидесятые и девяностые. Такой прилив и отлив. Все пытались там что-то сделать с «Кино», а оно воскресло где-то в сибирских снегах.

Аксинья: Мне кажется, что это неправильно. Мне кажется, искусство оно и есть искусство. Я что-то сомневаюсь, что нужно искать эту «сибирскость» и есть ли она вообще. А что такое «сибирскость»? Это, наверное, что-то что должно быть связано с историей Сибири? А что есть в истории Сибири? С особенностями жизни: холод, тюрьма, медведи... Мне кажется, это не очень приятно. И ссыльные... Я когда была в Тобольске, я была просто удивлена памятнику Достоевского. Поставили памятник в честь того, что он тут сидел и он там весь в цепях. Или памятник декабристам, которые так же закованы в цепи. Это вообще не про то. Если у Сибири такое тяжёлое прошлое, то зачем за него цепляться и пытаться всё это оттуда вытащить? Почему бы не придумать что-то новое?