22 ноября в новосибирском кинотеатре «Победа» завершился показ серии фильмов Вокруг Фассбиндера в честь классика немецкого кинематографа Райнера Вернера Фассбиндера. Куратором программы выступил кинокритик, заместитель главного редактора проекта Colta.ru Михаил Ратгауз. Корреспондент Сиб.фм поговорил с экспертом о неожиданной актуальности документального кино, невыдуманном рейтинге Путина и о том, почему о креативном классе все забыли, а патриотизм эффективен, когда он выражается через ненависть к США.
С 2004 года вы были редактором Esquire, затем шеф-редактором раздела «Общество» на Openspace.ru, с 2012 года занялись проектом Colta.ru. Как за эти 10 лет изменились подходы к культуре в средствах массовой информации?
Была такая мощная институция под названием «отдел культуры» в газетах. Формально она существует и сейчас, например, у «Коммерсанта». Критик в «отделе культуры» ставит оценки, влияет, фильтрует. Но с развитием социальных медиа экспертный блеск критика поблёк — у него появилось слишком много конкурентов. Культурная критика с начала нулевых переживает серьёзный кризис, потому что она потеряла своё целеполагание и не очень понимает, зачем она нужна.
«Побег из Шоушенка» — лучший фильм за всю историю по версии посетителей сайта «Кинопоиск»
Конкурентное преимущество сайта Colta и его предшественника Openspace в том, что мы мало занимаемся чистым рецензированием. Мы скорее описываем более широкие процессы на пересечении культурного и социального. Мы не хотим разделения между человеком, который пишет статус, человеком, который ходит на митинг, и человеком, который ходит в кино. Это один и тот же человек. И он хочет читать про всё в одном месте.
А вообще мы сами себе хозяева, что в практическом смысле и благословение, и проклятие, но всё-таки в наши неспокойные времена, благословление очевидно перевешивает. Мы сами придумываем и перепридумываем правила. Считается, что успешный текст в сети — это пара тысяч знаков, но мы можем публиковать тексты на 50 тысяч, а этого не может себе позволить почти никто из коллег. При этом у нас есть лонгриды, которые прочли по 300-400 000 человек.
Colta — не чистая журналистика? Как бы вы определили жанр?
А зачем определять? Почему мы должны почувствовать себя счастливыми, когда что-то определим? Одно из свойств эпохи в том, что она плавит любые границы: между полами, возрастами, жанрами или между днём и ночью, как это происходит в Интернете. Вот сейчас, например, важным стало документальное кино.
Когда все так плывет, когда мы создаём себе новые идентичности в соцсетях, когда информация все с большим трудом подвергается верификации, мы тоскуем по материальности, твёрдой почве. Документальное кино нам обещает эту «реальность».
Хотя, конечно, оно— такая же фикция, как и игровое, только более хитро устроенная. Но, возвращаясь к вашему вопросу: дело не в формуле, а в понимании, жизнеспособно ли то, что ты делаешь, в условиях этой общей плавкости и ускользания.
Вы, несмотря на вневременность, всё же реагируете на события в стране?
Конечно, всё время.
Как выстраивается эта связь?
Если Павленский выходит и поджигает дверь приёмной ФСБ, это прямое совмещение арта, как он его понимает, и политики, как её понимают все. Или когда в Новосибирске происходит скандал по поводу спектакля Тимофея Кулябина. Мы про это пишем тексты. Мы пишем о политике, но только если она непосредственно влияет на нашу жизнь и жизнь искусства.
По поводу политики. Перед показом в «Победе» фильма «Эффи Брист Фонтане» Райнера Вернера Фассбиндера министр культуры Новосибирской области выступил с небольшим сообщением о режиссёре, спокойно рассказывал о его разгульной жизни, об употреблении наркотиков, нетрадиционной сексуальной ориентации. При этом официальная информационная повестка совсем другая — резко негативная по отношению к любым нонконформистам. Получается, есть официальная идеология в культуре и есть некие кулуарные процессы, в которых культура продолжает развиваться по-своему?
Всем известно, что в путинской России происходит консервативный поворот. И он взялся не с неба, это ответ на общественный запрос, который исходит снизу.
То есть эти все разговоры про 86% поддержки — не пустой звук?
Конечно, нет.
Когда речь заходит о 86% рейтинга Путина, мои друзья обычно говорят, что эти цифры высосаны из пальца, что рейтингам нельзя верить.
Как устроены новые российские СМИ и кому они нужны
Но это факт, который мои товарищи не хотят принимать. И понимать. И очень жалко, что не хотят, потому что это всё тот же бесконечный тупик.
На самом деле, консервативная контрреволюция происходит во всём мире. Правые партии в Европе набирают влияние, особенно на фоне Сирии, теракты в Париже прямо работают на Марин Ле Пен, национальные и националистические идеи важнее глобалистских, которые устаревают, про всё это много написано.
В России это приобрело особо уродливые формы, потому что связано с административным ресурсом, с общей традиционной дикостью того, как проводятся запущенные государством нововведения. Но люди на верхних этажах власти сами, думаю, ни в какие консервативные идеи не верят. В целом. Конечно, со временем конъюнктура становится убеждением, и мы можем наблюдать, как спущенные сверху установки быстро приобретают форму безусловных истин, как бы впитанных с молоком матери. Но это всё ещё очень зыбко, постмодернистски, это всё ещё игра.
В чью пользу? И для чего?
Это популистская игра, направленная на создание консенсуса внутри общества, в том числе, путём так называемой маргинализации меньшинств. Только национальная тематика не подверглась ревизии, потому что все понимают, что это пороховая бочка, по этому пункту у нас официально толерантность и терпимость. В остальном, консенсус успешно достигнут, и это большая удача Кремля, собственно, первая его удача в трудах по поводу мало-мальской национальной идеи.
«Мы, многонациональный народ Российской Федерации, соединенные общей судьбой на своей земле...» — начало текста российской Конституции
Мы имеем дело с реальным консенсусом. Почему он возник, тоже понятно. Потому что был достигнут определённый уровень благосостояния в тучные путинские нулевые. Люди более или менее наелись, у них появились новые внутренние запросы — на идеальное, на ценности, на готовность жертвовать ради них чем-то материальным. Сейчас после года санкций эта готовность как раз подвергается испытаниям и пока, похоже, выдерживает проверку.
То есть люди наелись, им захотелось духовности?
Да. Люди, которые всю эту духовность придумывали, говорили вчера другие вещи. А политтехнологии, когда они доходят до низших и средних этажей, становятся реальностью. Прекрасный пример — украинский сюжет, который так поляризовал страну. Это уже не игра, всё серьёзно.
Если есть запрос на патриотизм, почему официальный патриотизм принимает такие уродливые формы? Почему он воспринимается так однобоко, некрасиво, глупо? Даже вот дурацкие лубочные паблики в соцсетях. Власть намеренно делает всё примитивным?
Было много попыток консолидировать нацию, но это не работало до тех пор, пока не появился враг.
Вот тогда всё встало на свои места. Америка быстро обрела статус главного врага России, но этой штуке буквально пара лет.
Поразительно, с какой скоростью идея, что США хочет уничтожить Россию, распространилась в массы. Значит, запрос на это был и раньше, внутренний.
Русскому человеку с нашим евразийским положением, тяжёлым советским прошлым и постсоветской дикостью очень тяжело идентичность определять через прошлое и ещё труднее через настоящее, через положительные величины. Гораздо проще сделать это через отрицание, отталкивание. Почему патриотизм так уродлив? Потому что агрессивен. А почему агрессивен? Потому что он всегда понимает себя только через разграничение и отрицание чужого.
В 2011 году, во время социальных протестов, у креативного класса было настроение «мы умные и молодые, сейчас выйдем на улицу и изменим мир». Потом протесты сошли на нет, а люди, в них участвовавшие, оказались отодвинуты на второй план. Радужные настроения развеялись. Не кажется ли вам, что творческая интеллигенция тоже в каком-то смысле становится маргинальной?
Понимаете, печаль не только в Путине. Гораздо более печальный фактор — сам креативный класс. Поляризация общества идёт из 90-х. В 90-е интеллигенция перестала чувствовать свою ответственность перед обществом, как это было с её рождения в XIX веке и теплилось вплоть до позднего СССР. Пиком этой миссии стала перестройка, которая казалась увертюрой, но оказалась агонией интеллигенции в её прежнем понимании. Идея общественного служения теперь казалась тухлой, лишённой энергии. Вот выпускники гуманитарных вузов, интеллектуальная элита, массово пошли работать в глянец, обслуживать молодой русский капитал, про это прекрасно писала моя коллега по Openspace Катя Дёготь – буквально на собственном примере. Это был обмен старого величия, пускай и внутреннего, но продуктивного, высокой абстракции на вполне конкретную чечевичную похлёбку, которую наливали в кассах издательских домов раз в месяц.
Кстати, любопытно, что «креаклы» вот эти забавные, над которыми все потешались, как понятие быстро исчезли. Потому что креакл не может страдать, он может выйти с милым плакатом или обняться с другим креаклом на Садовом кольце, но креакл не может быть бит. А слово «интеллигенция», которое ещё в нулевые было пыльным, вышедшим из употребления, сейчас наоборот вернулось.
Мы почувствовали себя в сетке старых отношений с властью, а вслед за прежними ощущениями пришло и старое слово. Потому что интеллигент всегда страдал и продолжает.
Как новосибирские волонтёры помогали Навальному
Другой вопрос, что и это слово, как и куча других древних слов, выкопанных в последние пару лет (об этом есть тексты поэта и главного редактора Colta Маши Степановой), это только бледные копии, которые возникают от ослабшей смысловой и лингвистической воли. Нам как бы не хватает просто веры в то, что оно того стоит — придумывать для новых явлений новые слова. Поэтому мы берём на прокат старые, например, «интеллигенция». Но как наполнить эти старые меха новым вином — неизвестно. Отсюда такой туман в мозгах. Трудно даже выдать себя за жертву, потому что у жертвы тоже должен быть этос и пафос. А с этим большие проблемы.
Но все старые вопросы тоже вновь приобрели значение: где мы, что мы и откуда эти 86%? И почему мы такие одинокие? Почему нас никто не понимает?
А ответы на эти вопросы есть?
Есть. Нас никто не понимает, потому что мы отрезали себя от общества давно и сами. Равнодушие общества к нашей работе в нулевые мы от лени и любви к комфорту принимали за молчаливую симпатию. Когда власть объявила про пятую колонну, как-то быстро выяснилось, что это равнодушие легко перепрофилировать в отторжение. Я никаких сантиментов тут не испытываю и считаю, что мы заслужили то, что имеем. И, кстати, насчет протестов. Когда протестное движение потерпело поражение, про него все забыли. И это характерный признак того, что мы не понимаем и репрессируем, прежде всего, сами себя.
Тимур Шаов «О судьбе интеллигенции»
В каком смысле сами? Боимся задавать себе эти вопросы? Почему?
Боимся обнаружить неприятные вещи.
А в чём активные и креативные молодые люди не хотели себе признаваться?
В том, что они занимались только сами собой, поэтому и не заслуживают сочувствия со стороны так называемых масс.
То есть существует проблема — культура обслуживает сама себя. На выставки, научные лекции и на протестные митинги ходят одни и те же люди — очень узкая прослойка. Но ведь смысл культуры в том, чтобы завоёвывать больше умов, просвещать больше людей. Как тогда пробиться сквозь эту стену?
С позитивной программой такая фигня — она всегда, к сожалению, выглядит дико неинтересно. Негативная — это анализ существующего положения вещей. Но программы действий нет, и её всегда приходится симулировать.
Как найти позитивную программу?
На пути к «Левиафану»
Ну, я говорю, это сложно. Но могу привести примеры из русского кино, которые мне кажутся обнадёживающими. Это два фильма — «Левиафан» и «Горько». «Горько» был одним из десяти самых успешных фильмов в России за год, включая американские блокбастеры, хотя снят был, как известно, за четыре копейки. «Левиафан» не был коммерческим джокером, но стал национальным событием. Я активно не люблю «Левиафан» и очень ценю «Горько», но тем не менее голосую за них обоих.
Почему? Потому что эти фильмы изначально направлены в культурный центр, они консолидируют. В СССР существовало центральное пространство, куда стягивались «Ирония судьбы», «Мимино», «17 мгновений весны». Их смотрели все: и интеллигенция, и ханурики. Так вот «Левиафан» и «Горько» — примеры той же интенции. Я люблю фестивальное кино и смотрю его нон-стоп. Но я, например, психологически устал быть утончённым и культурным и только. Одно дело, когда ты сам в байронической позе стоишь одинокий у колонны и всех творчески презираешь. И совсем другое — когда тебя к этому принуждают. И то, что такие фильмы, как «Левиафан» и «Горько», недавно произошли, для меня обнадёживающий признак. Причём любопытно, что их авторы, и Звягинцев, и Жора Крыжовников, по-своему аутсайдеры, они не из тусовки. У Звягинцева есть своя конъюнктура, но я сейчас не про неё.
В чём секрет понимания? Как выйти к людям, которые не хотят воспринимать культуру?
Говорить о том, что касается всех, на языке, понятном всем, но при этом сохраняющим верность себе, качество, достоинство. А что касается всех? Очень многое, и в этом смысле первые пять лет нового десятилетия работали на централизацию. Например, украинская война — это опыт, экзистенциально затронувший каждого в двух странах. Мощный, направленный на диалог со зрителем, политически не коррумпированный фильм, который будет снят на этой почве, будет нужен огромному количеству людей. Потому что это объединяет и чувака с пивом, и сноба из городского кластера. Режиссер, который сможет это сделать, конечно, выиграет.
Советские режиссёры умели говорить простым языком, но не терять уровня. К этому должна стремиться интеллигенция?
Да, именно. Может быть, во мне говорит ностальгия по единству, я этого не исключаю. Но эта маргинализация меня, например, больше не устраивает ни психологически, ни эмоционально. Мне неуютно, я так не хочу.
Окей, есть какая-то общая проблема, но ведь всем интересно, как эту проблему решить? Тут-то все и расходятся во мнениях...
Это вообще не вопрос искусства.
Всем сразу становится скучно, потому что их начинают учить?
Когда Толстой стал предлагать конкретные ответы, он стал общественным деятелем, гуру, но перестал быть писателем. Искусство не должно этим заниматься.
Но оно должно искать смыслы.
Да, но не рецепты. Как только оно начинает давать рекомендации, оно всегда проигрывает.
Журналист Егор Сенников как-то написал для «Кашин.ру» статью, один из посылов которой — «не надо торговать этнографией». Мол, Россия и российская культура сейчас совсем другая, нежели она была, например, в XIX веке, но мы до сих пор выставляем перед иностранцами кокошники, медведей и самовары — потому что больше нечего выставлять. Создаёт ли, на ваш взгляд, современная Россия, культурные ценности и образцы, которые не стыдно показать за рубежом?
Не то чтобы много.
Подпишитесь на нас в Telegram
