Год воли видать!

21 декабря прошёл ровно год с тех пор, как новосибирский маркетолог Дмитрий Петров, осуждённый по делу «Интерры» условно, вышел на свободу после почти трёх лет заключения в СИЗО. На воле Дмитрий стал активным правозащитником, начал сотрудничать с «Русью сидящей» и публично делиться своими тюремными инсайтами. Журналист Сиб.фм поговорил с ним через год после освобождения: удалось ли вернуться к прежней жизни, чему научила тюрьма и почему он решил стать правозащитником?

Мёрзнуть и идти по прямой — это счастье

Мы прогуливаемся по Михайловской набережной. Свежий морозный воздух, простор. От незамерзающей Оби поднимается лёгкий пар. Дима щурится на солнце, вдыхает полной грудью воздух и притаптывает на месте — холодно.

— А ведь когда-то я мечтал просто побродить под дождём или даже помёрзнуть, — улыбается он.

Набережная прямая и длинная, будто взлётно-посадочная полоса. Решили беседовать в тёплом кафе за чашкой горячего облепихового чая. Но чтобы дойти до него, нужно преодолеть сотни метров этой полосы.

У меня замёрзли пальцы, думаю только о чае и тепле. А Дима продолжает улыбаться и философски изрекает:

Если ты имеешь возможность идти, не разворачиваясь постоянно, — просто идти по прямой — это уже большое счастье. Вот там не было такой возможности. Чтобы погулять, приходилось бродить туда-сюда по камере или по прогулочному боксу четыре на четыре метра — та же камера, только без крыши над головой.

4 года лишения свободы дали Дмитрию Петрову изначально

Монастырская практика

В кафе нам почти сразу бросается в глаза свободный столик рядом с занавеской из цепей. Пожалуй, лучшего антуража к нашей беседе не придумаешь. Уютно располагаемся под тяжёлыми, но безобидными оковами.

Как поменялась жизнь после почти трёх лет заключения?

Пожалуй, в первую очередь изменился я сам.

И я сегодняшний нравлюсь себе больше, чем тот, дотюремный. Перестал раздражаться по мелочам.

Тот опыт, который я получил в течение трёх лет тюрьмы, позволяет любые неприятности, даже физические неудобства — дождливую погоду, мороз, слякоть — воспринимать если не с радостью, то во всяком случае спокойно и без нервотрёпки. Когда у тебя есть с чем сравнивать, понимаешь, что надо ценить какие-то простые вещи, даже если они не обязательно кайфовые. Конечно, к тому опыту тюремной жизни, который я получил, можно по-разному относиться. Но, как бы банально это ни прозвучало, я стараюсь из лимонов, подкинутых жизнью, делать лимонад.

Получается?

Думаю, да. Потому что любые испытания, сложности, если воспринимать правильно, закаляют нас и делают мудрее. С другой стороны, они заставляют взглянуть на жизнь иначе и зачастую отделить важное от неважного. И хотя мелочь и суета — от неё в любом случае никуда не деться — начинает тебя засасывать, всегда можно вспомнить, что есть какие-то важные вещи в жизни.

В какой-то степени можно сказать, что я отдыхал от этой суеты. Эдакая монастырская практика.

У меня почему-то сразу аналогия возникла, когда я там оказался: условия очень похожи на монастырь. Опять же для тех, кто хочет какого-то духовного роста, как странно бы это ни прозвучало, но в принципе тюрьма для этого — вполне подходящее место.

В 2016 году в Новосибирской области выявлено 19 672 человека, совершивших правонарушения, по данным Новосибирсксстата

Чему тебя научила тюрьма?

Наверное, она научила меня принципу, что, если ты что-то сказал, пообещал, то это надо делать: отвечай за свои слова — за свой базар. Это в общем-то помогает в жизни, хотя, когда ждёшь того же от других людей и не получаешь, это как минимум удивляет.

Уметь ценить то, что ты имеешь. Отношения, людей, не быть привязанным к материальным вещам и в какой-то степени сторониться этих общепринятых удовольствий. В этом смысле даже маниакальная любовь к путешествиям, которая овладевает многими из моего круга общения, и всё это потом выкладывается в «Инстаграмах» и «Фейсбуках», тоже в какой-то степени меня не то что бы настораживает, но удивляет.

Я сам люблю путешествия, но не надо быть этим одержимым, потому что как только ты подсаживаешься, то уже воспринимаешь Новосибирск как паузу — промежуток между Таиландом, Испанией и Парижем.

Тебе кажется, что здесь всё уныло: там — жизнь, а здесь — существование. И это наркотик. Как алкоголик или наркоман, у которого жизнь начинается, только когда он принял свою дозу.

И люди этого не понимают.

В каком-то смысле я получил свободу не только как освобождение от неволи; мне кажется, я стал спокойнее относиться к тому, что принято называть понтами. Я захожу к коллегам в шикарный офис и раньше бы сказал: у нас офис круче или секретарша симпатичнее, насколько роскошен вид из окон, автомобиль, что-то ещё. То есть все признаки успеха, которые на самом деле больше сформированы в 90-х.

Сейчас эта категория бизнес-ценностей, псевдоценностей успеха, мне кажется, начинает уходить. И меня это не задевает. Да, я вижу, что этот офис стоит больших денег, вижу количество красивых молодых сотрудников, они для руководителя — ярмо, которое он тащит. Он, как белка в колесе, обязан это колесо крутить, чтобы оно двигалось.

А возможность элементарного общения, даже просто обнимашек — дорогого стоит. Если забываешь, то периодически себя хлопаешь по лбу, чтобы мозг на место встал.

В первое время, когда я вышел, заходил в «Твиттер» или «Фейсбук» и видел постоянное нытье насчёт того, что перекрыли улицу или снег выпал. Что-то опять не то. И думаешь: Господи, ребята, это же такая фигня. А жизнь — штука очень короткая. Когда я сидел в тюрьме, понимал, что, когда я окажусь на свободе, у меня не так уж много времени останется. Пусть это 20 лет или 30, если повезёт, но всё равно очень мало. Просто давайте воспринимать жизнь во всей полноте.

Бывает и горько, и солёно, и противно, но это и есть вся полнота жизни. Это главное.

30 килограммов — максимальный общий вес передачи в СИЗО в месяц

Для семьи твоё отсутствие, надо полагать, тоже было испытанием.

Я не перестаю восхищаться дочерью Варварой. Она уже вполне сформированная личность, которая заслуживает уважения. Когда это всё случилось, ей было 10 лет. Всё происходило на её глазах: обыск провели, когда я выводил её в школу, она уже всё понимала, мы от неё ничего не скрывали, была в курсе событий. Более того, она пыталась сама разобраться в хитросплетениях нашего законодательства, читала уголовно-процессуальный кодекс, интересовалась. Я понимаю, что она очень сильно всё это переживала, пропускала через себя. Конечно, это было испытание для неё, которое, я надеюсь, укрепило её и сформировало как личность.

В этом смысле, наверное, наши родные и близкие страдают больше, чем мы сами — люди, которые оказываются с той стороны. А то, что на них здесь наваливается... Та же самая дополнительная финансовая нагрузка.

Сидеть в тюрьме — дорогое удовольствие.

Это передачи, посылки, не говоря уже о том, что ты не просто перестаёшь приносить деньги, а ты их потребляешь.

Рецепт, как не сойти с ума за решёткой

В 2016 году за решёткой умерли 3,5 тысячи человек

Что тебе помогало не терять чувство реальности, находясь за решёткой?

Я помню, что первые дни здорово помогало именно общение, причём неважно, с кем. В основном были молодые ребята, часто из неблагополучных семей, с дворовым воспитанием, наркоманы или воришки. Но сам момент разговора, искреннего интереса к людям помогал мне все эти годы. Когда ты не замыкаешься в себе, а входишь с человеком в контакт, видишь его мир. Это очень помогает отвлечься от своей ситуации. Кстати, давно замечено, что у сидельцев как бы появляется «третий глаз». Они видят, «считывают» человека. Мы-то в большинстве своём замкнуты на себе, своих переживаниях, соцсетях и зачастую перестаём различать людей, чувствовать их. А в тюрьме, поскольку это зачастую вопрос безопасности, — ты должен понимать, с кем имеешь дело. Полезное качество, но возникает оно только у тех, кто способен проявить настоящий интерес к другому человеку.

Мне было в какой-то степени проще, потому что мой возраст по меркам тюрьмы, прямо скажем, старый. В основном там всё-таки молодёжь.

Поэтому какой-то определённый кредит доверия и, не побоюсь этого слова, уважения, у меня был в силу возраста. Тут ещё очки, весь из себя какой-то типа умный, «на мозге» — это давало мне какую-то дополнительную степень свободы. Много читал — в основном художественную литературу: Достоевского, Акунина, Сорокина, свежего Пелевина. Кстати, в тюремной библиотеке мне попалась пара его книжек. Книги передавали через адвокатов. Слава богу, у меня было кому передавать хорошую литературу, в том числе и книжные новинки: Андрея Родионова, Веру Полозкову. Это здорово помогало — возможность переместиться в другое пространство.

Я занимался йогой. В особо счастливые моменты это могло быть и три, и четыре часа практики в день.

Вначале сокамерники смотрели, как на некоторые странности. Но потом кое-кто и сам втягивался, например, Илья Николаевич Потапов, бывший мэр Бердска.

Про возвращение к реальности, миру, в котором привык жить — это литература, написание текстов, начиная от жалоб, ходатайств, заявлений (вся эта переписка тоже очень много времени занимает), писем и заканчивая рассказами-«шортами». Я считаю, с точки зрения психологической терапии, написание текстов — это очень классно. Когда ты погружаешься в процесс, можешь утром сесть, а потом поднять голову — уже вечер, и время как-то пронеслось. Я не первый.

Известно, что даже серийные убийцы в тюрьме начинали писать. И некоторые даже выпускали книги.

О чём были твои рассказы?

На их написание меня вдохновили люди и их истории. Я открыл для себя жанр документальной прозы. Описывал истории ребят, которые столкнулись с очевидным судебным произволом или беззаконием со стороны тех, кто этот закон должен блюсти. Написал порядка 30 рассказов. Продолжаю писать, недавно написал ещё один рассказик.

Тебя около трёх лет держали в СИЗО, хотя по твоему делу могли отпустить под залог или под домашний арест. Говорит ли это о том, что лишение свободы — инструмент воздействия на человека?

Конечно.

Всем, кто мало-мальски столкнулся с этим, становится очевидно, что следственный изолятор — инструмент для выбивания признательных показаний с человека.

Потому что наши правоохранительные органы, по сути, растеряли остатки своего профессионализма и компетенции. И сегодня дела, в которых есть либо явка с повинной, либо досудебное соглашение, которое тоже является признанием вины, рассматриваются судом в особом порядке, то есть без исследования материалов следствия. Человек встаёт и говорит:

«Да, всё, что написано в обвинении, я признаю. Прошу не рассматривать суд „что там следователи нарыли“». Количество этих дел,
по разным подсчётам, достигает 80 %.

Получается, что следственные органы перестали расследовать дела. Они занимаются принуждением и выбиванием признательных показаний. Приходит следователь или опер: ну что вы запираетесь? Давайте составим досудебное соглашение, напишите явку с повинной и всё такое. И вам легче будет, и меньше срок дадут, а может быть, даже и условно. Это всё для человека большое искушение. И многие оговаривают себя, других людей. Я бы сказал, это такая репрессивно-карательная практика сложилась.

А СИЗО... Вот живёт человек, может пойти плова поесть или пельмешек, просто пройтись по улице, — и тут он оказывается в клетке. В каменном мешке. Его не надо избивать даже. Достаточно просто лишить свободы. А если он психологически незрелый, слабый, то очень быстро впадает в депрессивное состояние. Ведь это противоестественно, что человека лишают свободы — не должно быть такого. Бывают и физические воздействия. Психоизоляторы, карцеры, камеры, в которых температура не поднимается выше 14 °С.

Вчера разговаривал со своим знакомым, он сказал: «У нас (в СИЗО) температура в камере 14 °С, мы спим в пуховиках и шапках». Это пыточные условия по всем международным конвенциям.

18 °C — минимальная температура в камерах по нормам Минюста

А то, что спустя год пребывания в СИЗО тебя отпустили на свободу и через 12 дней внезапно снова закрыли, можно отнести к пыткам?

Это особая изуверская методика. Есть разные версии: специально это было сделано или нет. Понятно, что когда ты там оказываешься в первый раз, находишься в таком состоянии, будто тебе обухом по голове дали, но потом адаптируешься. А вот когда тебе дают вдохнуть глоток свободы и закрывают через 12 дней, психологически это намного тяжелее.

Вот ты обнял родных, близких, друзей, погулял по городу, вроде бы всё нормально, и тут тебя, бац, опять под конвой, опять решётки. Это садизм высшей категории.

Ещё одно важное наблюдение сделал: люди часто не осознают, но клетка внутри у большинства. Те же судьи, следователи, прокурорские в своей внутренней тюрьме находятся. Я-то освободился от своей, куда меня посадили, а они от своей никогда не денутся. Для них это становится родным домом: все эти замки, решётки, хамское отношение со стороны руководства. Один раз мы случайно услышали, как обращается начальство ФСИН к своим подчинённым на разводе — на три слова два мата, причём с унижением человеческого достоинства. Сотрудники СИЗО зачастую не позволяют себе так относиться к зэкам распоследним, как к ним относится их собственное начальство.

Эстафета добра

Почему ты решил стать правозащитником?

Это получается автоматически. Ещё в самом начале я написал в своём «Твиттере»: если у тебя есть голова на плечах и совесть, ты автоматически становишься в тюрьме правозащитником. Потому что, когда ты видишь, что происходит, совесть не даёт тебе сидеть спокойно, а голова позволяет даже в тех абсолютно бесправных условиях находить какие-то возможности для того, чтобы как-то улучшить своё положение. Практически все люди моего уровня образования, жизненного опыта и возможности самообучаться помогают другим арестантам, потому что видят, насколько человек оказывается беззащитным перед этой абсолютно бездушной судебно-следственной машиной.

В Конституции у нас написано, что каждый имеет право на защиту — это всё на практике совершенно не выполняется, и людей просто судят по беспределу.

Поэтому правозащитная деятельность — это то, что началось в тюрьме и логично продолжилось после тюрьмы. Я стараюсь это лимитировать, так как работы для правозащитника в нашей стране выше крыши.

Почему ты стал сотрудничать именно с «Русью сидящей»? В нашей стране так-то немало различного рода правозащитных организаций.

Видимо, есть какой-то закон компенсации за тяготы и страдания. Мне повезло. Я бы назвал 2017 год для себя довольно успешным во всех смыслах, даже если сравнивать с дотюремной жизнью. Я вышел в декабре 2016 года, и уже в январе мы познакомились с Ольгой Романовой — руководителем фонда помощи осуждённым и их семьям «Руси сидящей», его сотрудниками. Ольгу я заочно знал по её статьям, выступлениям и относился к ней с большим уважением. Даже читал в тюрьме. Так сложились обстоятельства, что она приехала в Новосибирск и нам удалось встретиться. Мы начали сотрудничать, чему я рад. Это люди, которые близки мне по духу.

То, что делает «Русь сидящая» — я считаю, правильный подход: и практика, и просвещение, и привлечение общественного внимания к темам судебной системы, проблемам ФСИН.

Глава «Руси сидящей» Ольга Романова уехала в Германию после обвинений со стороны ФСИН в 2017 году

Сейчас ты больше помогаешь людям, чем до тюрьмы?

Раньше я вообще не был связан с темой правозащиты. Для меня это в какой-то степени принятие эстафеты и попытка отдать дань благодарности тем людям, которые помогали мне (а их оказалось неожиданно очень много). Те тысячи, которые ставили подписи в мою защиту, те, кто собирал деньги на адвокатов, помогали семье. Кого-то я сумел лично поблагодарить, кого-то нет. Когда я оказываю помощь, как могу — хожу на суды, консультирую, просто привлекаю внимание к проблеме журналистов — всё это эстафета поддержки, помощи, которую я получил и которую я хочу передать тем, кто в этом нуждается. Назову это «эстафетой добра».

Тюремный опыт помогает в работе

«Рассказы-шорты» Дмитрия Петрова на Сиб.фм

Прозвучит топорно, но правозащитную работу на хлеб не намажешь. У многих осуждённых проблемы с трудоустройством. Удалось ли тебе вернуться к своей профессии и к статусу кормильца в семье?

Я люблю свою основную мирную профессию — я маркетолог и сейчас в режиме бизнес-консультанта помогаю нескольким компаниям развиваться. Благодарен тем, кто решил продолжить со мной работать. Здесь тоже в какой-то степени тюремный опыт помогает. Что такое выработка стратегии или, скажем, перезапуск взаимоотношений с клиентами для компании? Это в первую очередь процесс рефлексии и осознания: зачем мы живём, работаем, куда движемся, что для нас по-настоящему важно, что не очень — здесь выходим на такую тему, как корпоративные ценности для компании. Люди живут в этой суете, повседневности, решают какие-то текущие проблемы, а надо притормозить, встать на паузу и подумать: зачем мы это делаем, что лежит за рамками зарабатывания денег и прибыли? Все эти вопросы очень здорово отрезвляют и в какой-то степени дают почву под ногами, что в нашей нестабильной действительности очень полезно.

Получается, ты за эти три года в профессиональном плане ничего не потерял, а только приобрёл?

Мне хочется верить, что это так. На самом деле опять же клетка в голове, которая в том числе и отделяет нас от самих себя: вот здесь я просто человек, а здесь я профессионал, здесь я чувствую, а здесь я думаю. На самом деле рамок нет, границ нет — это всё взаимосвязано и перетекающе. Здесь уже больше зависит от человека, насколько он сумеет это всё интегрировать и в этом смысле, может быть, для психологии того же потребителя Достоевский нам расскажет гораздо больше, чем какие-то современные бизнес-гуру.

Надо просто понимать, что тюрьмы на самом деле нет, только мы сами можем себя посадить.
Это внутренняя тюрьма.

Риск оказаться там есть у всех

Есть ли внутреннее опасение, что опять попадёшь в неволю?

Если бы я сказал, что таких опасений нет, я бы, наверное, слукавил. Они, конечно, есть. И как человек, который посмотрел, как это всё устроено изнутри, я вполне осознаю риски. Все правозащитники находятся в зоне риска. И то, что делаем мы с коллегами, очень не нравится многим — тем, кто обязан по долгу службы стоять на страже закона. А происходит всё наоборот.

Мы их уличаем в том, что закон нарушается, но дубинку из рук у них никто не забирал. Поэтому при первом удобном случае они с удовольствием воспользуются ею в отношении нас.

Как-то себя можно обезопасить?

Стараться не делать ничего такого, чтобы не подставлять себя. Не влезать в какие-то истории, которые можно было бы трактовать как противоправные или противозаконные действия.

Одно из правил для меня лично: не работать с нынешними органами власти. И не брать бюджетных денег — госзаказы и прочие вещи. Сторониться их.

Как сказала Ольга Романова, сегодня бюджетные деньги — это очень токсичная, опасная среда, из-за которой могут быть очень неприятные последствия.

В проекте концепции уголовной политики России не прописана защита граждан от незаконного и необоснованного обвинения, осуждения, ограничения их прав и свобод

Поэтому «Русь сидящая» отказалась от выигранного гранта?

На Ольгу Романову стали поступать всякие доносы. Оценив все риски, московский офис принял решение не брать этот грант. Мы могли бы все оказаться здесь подставленными. Хотя, конечно, то дело, на которое мы выиграли грант, — программа ресоциализации для бывших заключённых в Сибири. Строго говоря, это надо решать на уровне государственной программы, с правильным финансированием. Потому что ситуация с рецидивом в нашей стране — это катастрофа.

Возвращаясь к рискам, второй момент: понимая, что даже при таком подходе всё равно есть риск, что тебя достанут, вплоть до откровенной фальсификации, надо быть готовым ко всему, не зарекаться и понимать, что сегодня это издержки деятельности — в том числе и правозащитной. Завтра ты можешь оказаться опять там. Такова жизнь.

Если ты делаешь что-то важное и значимое, всегда есть люди, которым это не нравится, а если у этих людей есть власть, вполне возможно, они в какой-то момент могут ею воспользоваться.

Другое дело, что когда ты стараешься отсидеться, отмолчаться или сбежать в другую страну, надо понимать, что это бегство.

Не важно, спрятал ты голову в песок здесь, занялся какими-то своими делами, бизнесом, общением с друзьями, закрылся от мира и сделал вид, что ничего не происходит вокруг, либо просто уехал в другую страну. Как бы всё это красиво ни подавал — ты просто убежал от ситуации. Я не хочу отнимать это право у тех людей, кто так поступает. Это их выбор. Они могут так, кто-то — не может. Я не стою в первых рядах на баррикадах и не являюсь ярым борцом с режимом, но там, где могу приложить свои усилия для того, чтобы исправить ситуацию или хотя бы её обозначить, буду это делать, потому что не в моих правилах бежать, прятаться или отступать.

Как показывает практика, необязательно быть правозащитником, чтобы оказаться на «линии огня». Я знаю немало примеров людей, невинно осуждённых, с грубо скроенными уголовными делами. Получается, что даже если ты законопослушный гражданин и не ждёшь ниоткуда беды, всё равно должен иметь в кармане телефон надёжного и опытного адвоката и быть готовым ко всему?

Да, это так. Нужно обучиться элементарным правилам правовой самообороны. Мы имеем представление, как надо вести себя при пожаре, например. В ситуации правовой самообороны, поскольку большинство людей подсознательно считает, что с ними этого не случится, мы оказываемся абсолютно растеряны и беспомощны. Не понимаем, кому звонить, как себя вести при задержании. Нам кажется, что мы сейчас всё можем объяснить этим людям в форме. Они же представители правоохранительных органов — обязаны охранять закон, а я же не преступник, мы сейчас разберёмся и меня отпустят, потому что я такой классный и законопослушный. А на деле оказывается всё не так.

Ты для них уже не человек — ты жулик.

Они говорят: «Поедем жулика обыскивать». И честнее это понимать, чем делать вид, что это меня не касается. Предупреждённый — защищённый. Лучше чуть больше знать об этом. Дай бог, чтобы этого не случилось — пожара в доме, но лучше пусть в доме будет огнетушитель. Сегодня у тебя в телефоне на коротком наборе должен стоять номер адвоката, которому ты доверяешь, который готов по твоему первому звонку выехать на обыск, допрос, не дай бог, на арест. Главные ошибки совершаются в первые даже не дни, а часы под арестом или на обыске.

О свободе и воле

Что ты вкладываешь в слово «свобода»?

Апологеты тюремной философии говорят, что не надо путать свободу и волю.

Свобода — это то, что нельзя отнять у человека, а воля — это то, что можно временно забрать.

Отсутствие препятствий, — решёток, железных дверей — возможность идти, куда ты хочешь, делать то, что хочешь (в рамках закона, конечно). Я отчасти с ними согласен. Ощущение внутренней свободы, осознанной, что бы с тобой ни делали, отнять невозможно. Другое дело, если у тебя этого нет, то тебе можно устраивать что угодно — кругосветные круизы и всё такое, но ты всё равно будешь в душе таскать с собой свою клетку, и никакие путешествия, просторы и страны не помогут тебе от неё избавиться.

Многие как раз, планируя переехать в другой город или страну, пытаются избавиться от этой внутренней клетки. Возможно, у кого-то получается, но, думаю, в большинстве случаев — нет. Поэтому свобода — это действительно внутренняя категория, когда это и осознание себя как индивидуальности, и осознание своих базовых прав и обязанностей. Мы помним, что право на свободу — основополагающее, базовое право человека по всем международным конвенциям, в том числе европейским. Она стоит наряду с правом на жизнь, на свободу воли и религии.

Можно лишить человека воли, но это чувство и внутреннее осознание права на свободу — его отнять нельзя.

«Каждый имеет право на свободу и личную неприкосновенность» (статья 22, пункт 1 Конституции РФ)

Когда ты поймёшь, внутренне ощутишь, что ты несвободен, первый шаг на пути к свободе — осознание. Большинство не осознаёт. Несвобода дарит иллюзию защиты, вот почему люди активно идут в госструктуры, а молодёжь стремится в жёсткие регламентированные иерархичные структуры типа силовых или в банки. Именно потому, что у них возникает иллюзия безопасности. Они перекладывают ответственность: за меня корпорация решает, моя полиция меня защитит, я же в ней работаю. А на деле выходит, что они не получают ничего, кроме матов и унижения человеческого достоинства. Но это был их выбор — зачем нужно ощущение внутренней свободы? Это же страшно. Это же надо отвечать за свои действия, в каком-то случае платить за это.

Я вспоминаю тот момент, когда следователи мне настойчиво предлагали «признаться в содеянном». Это была сделка не только по поводу следствия, дела, количества лет в колонии, а это была сделка с собой: готов ли я переступить через себя и лишиться права этой внутренней свободы, права на защиту, совесть? Это целый комплекс был. Не тактический ход — признавать или не признавать вину — а гораздо более значимые для меня вещи, потому что, если бы это произошло, я бы, наверное, потерял какие-то базовые ценности, свободу и в конечном счёте потерял себя. Наверное, это свобода для меня и есть.